– Как я ее жалею! Как болею за нее душой!

И это правда.

* * *

Каким-то чудом Мама узнала о визите Горемыкиной и с такой тоской сказала:

– Никто не понимает. Никто не относится ко мне как к женщине и матери. До сих пор я была нелюбимая царица, а теперь – ненавистная всем немка.

А потом добавила:

– Если бы ненавистью можно было сжечь, я бы сожгла всякую память о ненавистном императоре Вильгельме. Потом Мама показала мне письмо, полученное ею от императора Вильгельма за двенадцать дней до объявления войны.

Называя Маму «властной и мудрой царицей», он пишет: «Сделай невозможное – спаси два родственных тебе народа от войны. Войны не нужно. И только ты можешь в том убедить своего мужа и царя».

Дальше он пишет, что в те часы, когда цари в мучительных терзаниях борются со страшным призраком войны, дипломаты и с той и с другой стороны разжигают страсти.

«Мы, – пишет он, – не властны остановить тот поток провокаций, который льется со всех газетных строк. Но если подумать, что эти все газетные и другие выпады толкают нас на кровопролитие, то становится страшно. Пока еще слово о мире за нами, – пишет он, – а через несколько дней уже будет поздно».

Вильгельм напоминает Маме о том, что она имеет влияние на Папу, который так любит ее и бережет ее покой. А какой же может быть покой под гром пушек?

– Я, – говорит Мама, – не успела ответить на это письмо, когда уже началась война. А когда я дала прочитать письмо императора Вильгельма Папе – он спросил: «Что это – безумец или подлец?» И меня подозревают в том, что я продаю Россию этому царственному представителю Германии! Да где же разум? Где?! А как же наш наследник? Разве люди думают, что можно больше любить, чем я люблю своего сына? Разве во мне недостаточно царской гордости?

И еще долго говорила Мама, до слез волнуясь.

Окончила же вот чем:

– Я не сумела заставить себя любить, так заставлю трепетать перед царицей!

* * *

Мама в ужасе. Маленький опять болен. Всю ночь горит. Просила вызвать старца.

Был старец. Велел оставить его одного с Маленьким.

Когда пришел к Маме, она поцеловала ему руку и сказала:

– Не сердись, святой учитель! Но я так несчастна, когда тебя нет с нами! Я слышу такие ужасы кругом!

Меня обвиняют во всем. Говорят – я не верна ни царю, ни России… А ты один знаешь, что я только и живу для того, чтобы сохранить величие России. У меня нет другой родины… И мужу я верная жена и мать его детям… А меня мучают!

И Мама заплакала.

– А когда ты со мной, – продолжала она, – то моя душа радуется. И ничего не боюсь и никого не боюсь.

И старец сказал, что он ни на нее, ни на Папу не сердится, потому что знает, что их мутят враги престола.

И еще сказал, что примет меры, чтоб поменьше этих говорунов было.

– Гнать их надо!

Уходя, сказал:

– Маленький здоров. О нем не беспокойся!

А что касается войны, то он говорит:

– Я войны не желал. И уж раз пришла такая беда, то надо ее так повести, чтобы Папу весь свет величал «сильным» и «мудрым».

А для этого, по мнению старца, надо, чтобы у Папы были хорошие помощники. Весь кабинет пересмотреть надо. Ну и Думе рот заткнуть. По его мнению, Гучков и вся компания хоть и прикидываются верными престолу, а первые подведут Папу, потому что им самим править охота. И еще потому, что они блядуют и направо и налево.

А потом прибавил еще:

– А хуже всех – наш главный военный управитель.

Так он называет в. кн. Николая Николаевича.

* * *

Вчера старец был у Олечки[222]. Видел там французского посла[223]. Каждый думает о себе, а ему все дроги. Посол хочет воспользоваться Папиной простотой – вот на что он рассчитывает.

– Он мне о величии, а я ему о мужицком горе, о настоящем горе… – только бабы с детьми да старики… Горюют. Скоро кору глодать будут! Ни лошади, ни работника… Совсем я ему не верю. Врет сколько влезет.

Ему бы только умные разговоры!.. А дело кончить надо. Пора кончать!

То же говорила вчера и Мама.

И старец сказал еще:

– Папа должен занять свое место. А Николаю Николаевичу там делать нечего! То есть – совсем нечего! Потому в Папину войну обиженный мужик не пойдет. А баре ускачут, как блохи. Надежда только на солдат. Солдаты же знают только его…[224] От него все несчастья… Народ возмутится, а он его усмирит. И взойдет на престол. Говорю – он пострашнее всякой революции. Его надо разлучить с армией. У него все подготовлено. Надо его удалить. Папа должен быть со своей армией. Тогда с ним будет и благодать Божия. А тот – изменник царю и родине. Ты думаешь, я не знаю, что это от него идет? Что он нам вредит? Он знает, что пока я с вами – Господня благодать на вас…

Мама долго молилась.

* * *

Вчера старец сказал:

– Этот французский посланник – чудак! «Пусть война стоит денег, не беда, потому что у Франции денег много!» Какой шустрый! «Денег много!» А того не понимает, что не всякого деньгами купишь! Он из господ и по-господски рассуждает… А я вот, мужик, делов этих не понимаю. Знаю только, что гибель придет от мужика голодного, и уж тогда никакими деньгами не откупишься. Потому какие бы ни были деньги, все они разойдутся, все пойдут по карманам чиновников. А крестьянам – дубинку в зубы. Нет моего благословения на эту войну!.. Говорят, надо, чтоб мир был честный. То есть всякий свою честь блюди. А зачем мне эта честь, ежели за нее кровь льется? Пусть один на один идут! Ишь, какие ловкие! Ведь живые солдаты, не пешки, не в шахматы играют… Они про какую-то честь толкуют, а того не понимают, что война – бесчестное дело.

Святой человек! Послушаешь его простую речь – и примешь больше, чем от всех умных речей. Он не понимает этой национальной чести. Да и кто понимает!

* * *

Поездка в Червонную Русь[225]. Более ужасной нелепости и врагу не