А на вопрос – к чему это приведет? – все мрачно ответили:

– К полной погибели, если вовремя Папу не освободят от влияния старца… и Мамы.

Поднимался вопрос, может ли Мама без старца представлять опасность. На этот вопрос ответы получились различные. Во всяком случае, говорили о том, что старец есть наибольшее зло, та центральная злая сила, вокруг которой, как змеи, обвиваются всякие другие разрушители.

По мнению Милюкова, старец опозорил церковь и авторитет Папы. У народа нет больше кумиров. Царица – блудница. Царь – обманутый муж. А церковь – место пьяных оргий. При таком положении вещей – чем и как поднять авторитет трона?

Графиня Б., которая присутствовала на обеде (она тайная поклонница старца, мы пользуемся ею для получения оттуда сведений), говорит, что мысль о том, будто в. кн. Николай Николаевич может быть преступным претендентом на престол, всей этой компанией отрицается. Они говорят, что эту мысль, как пугало для Папы, пустили Мама и старец.

Чем это все кончится? Этот вопрос мучает всех. Чем все это окончится?..

На этот вопрос профессор Ковалевский отвечает:

– Революцией!

А Маклаков поправляет:

– Пугачевщиной!

Когда французский посланник говорит о том, что либеральная партия должна принять меры против пугачевщины, Милюков отвечает:

– Пока мы будем в Государственной думе, мы будем бороться.

– Неужели революция во время войны? – спрашивает с ужасом барон К.

– А как долго будет продолжаться война, чем и когда она кончится?

На эти вопросы никто не отвечает. Либеральную партию особенно угнетает то, что созыв Государственной думы опять оттягивается[259].

– Мы не знаем вечером, – говорит Милюков, – какой политический сюрприз ждет нас утром…

Видя такое отношение правительства к Государственной думе, либералы хотят уйти из тех комиссий, которые наблюдают за работой тыла для армии.

Французский посланник указывает им на то, что такой выход является чуть ли не преступным перед союзниками. А либералы говорят, что они скоро будут бессильны что-нибудь сделать.

В заключение намечается группа для составления докладной записки на имя Папы.

Ну что ж, будем ждать! На большее они не способны.

А послушали бы они старца. Он говорит:

– Они все боятся революции, как черт ладана, а сами только и делают, что готовят эту революцию. Если их послушать и воевать до тех пор, пока не победим, то уж ни Папе и никому этой победы не увидать. Черти слепые, не видят, не понимают! Думают: пустят пушку солдату в зад – и он побежит побеждать врага!.. Врете, черти! Он обернется на вас же!.. Вот!

* * *

Вот слова старца:

– Нет моего благословения на эту войну! Ни к чему стране война! Гиблое дело – эта война, она нужна только генералам. Сидя на теплых местечках, детей наплодили, и надо их вытаскивать. Ну и деньги и чины нужны!.. А уж вору война – лучше ярмарки: грабь сколь хочешь! Они вот и войну затевают! Им она нужна, а для Папы – погибель!

Еще вот что говорит старец:

– Ежели от японской войны Папа чирьями отделался, так тут может такая болячка вскочить, что и головы не снести! Война – это наш враг, убьет нас!..

* * *

– Вот, – говорит старец, – Папина бывшая полюбовница[260] к царскому телу вкус имеет. Ей, вишь, царевич занадобился. С в. кн. Сергеем Михайловичем любовь крутит – и второго[261] не отпускает! Один для любви, а другой для казны!.. Ведь они такое творят, что русским солдатам придется гнилой картошкой от германских пуль отбиваться!

По мнению старца, Кшесинская и князек2 хапнули не менее полумиллиона. Он сказал, что принесет выписку и с Папой разговор иметь будет.

– Маме, – говорит старец, – об этом говорить с большой оглядкой надо. В ней женское сердце распалить можно. Ей, как там ни говори, все же Кшесинская – бывшая полюбовница Папы. Женщины такое никогда не забывают!

* * *

Елизавета Федоровна опять написала Маме. Она указывает ей на то, что Россия на краю пропасти. Она говорит Маме про Геню, который был ей дорог как воспоминание детства.

«Теперь, – пишет Елизавета Федоровна, – он болен ужасной болезнью и испытывает страшные боли. Если бы не эти боли, он чувствовал бы себя сносно. Его убило то, что он должен был идти против тебя. Подумай об этом!»

Она напоминает Маме еще и о том, что женщины их рода всегда играли большую роль в династии.

«Мы с тобой, – пишет Елизавета Федоровна, – принадлежим к тем женщинам, которые могут погибнуть под влиянием большого чувства и увлечь с собой к гибели и своих близких».

Она вспоминает Давида Штрауса[262].

«Этот истинный ученик Христа наполнил собой жизнь женщины, предавшейся ему[263]. Она сгорела, как свеча, на алтаре этой страсти во имя любви к Богу. А тот, кого приблизила к себе ты (она пишет о старце), пачкает имя Божье мужицкой грязью, развратом. Он несет смерть и гибель династии. Он вовлекает тебя в грязь!»

Она пишет еще много дурного про старца (да простит ей Бог, она слепа).

Вот заключительная часть письма:

«Я знаю, мысль о тех, кто умирает на полях сражений, мысль о нашей матери подскажет тебе, что ты должна очистить царское имя от грязного мужика! Его грязным ртом говорит не русский народ, как это тебе кажется, но сам дьявол, воплотившийся в это грязное и злое животное».

И затем великая княгиня прибавляет:

«Я удалилась от жизни и почестей: царская милость ничего не может мне дать, а царский гнев не отнимет у меня ничего. Жизнь разве?.. Но ты знаешь, что я с радостью умру ради Бога, ради спасения нашей второй родины и ради церкви».

Дальше она пишет о том, что вся Москва, как один человек, охвачена злобой и негодованием против Мамы за тот позор, в который вовлек старец царя, его дом и всю Россию.

«Он знает, – пишет она, – что его считают изменником и шпионом, подкупленным Германией».

Она вспоминает про раут у гр. Ост.

«Графиня, – пишет она, – бывшая другом и поклонницей старца, выгнала этого мерзкого мужика. Приблизьте к трону честных людей, которые и окончат эту войну с честью для России».

«Я боюсь, – заканчивает письмо Елизавета Федоровна, – что кровь невиннейших из невинных напрасно проливается на полях сражений и слезы сирот падут, вместе с проклятиями, на царскую семью».

* * *

Говорила со старцем. Ничего не сказала ему про Маму и про письмо Елизаветы Федоровны. Но он сам заметил:

– Опять чернокнижница!.. Ну что ж, пускай!