И после первого посещения добавил:

– Дуся, – так он зовет в. княжну Ольгу, – познала истину и от грехов очистилась. А больше с ней говорить об этом не надо.

И действительно, Ольга переродилась, только стала тише и больше молится, а однажды сказала мне:

– Аннет, ты веришь, что этим можно спастись?.. Я целовала его ноги. И уж никогда больше не буду думать о Коко так, как думала раньше.

И такая мука была в ее прекрасных глазах. Бедное дитя! Ее мука тоже стала посмешищем – точно люди готовы ее оплевать.

* * *

Цветок[272] плачет. Мама волнуется. Не знает, что делать, чтоб не дошло до Гневной. Обвиняет во всем в. кн. Дмитрия.

– Я, – говорит она, – ему, как сыну, верила, а он не мог вовремя остановить! Не знаю… Это вопрос ее здоровья. И если узнает обо всем Папа, то это будет ужасно. Он потребует к Коко cтрогости. А это еще хуже отразится на ее здоровье. Бедный, бедный Цветочек!

* * *

В салоне кн. Палей – шумный вечер. Шурочка рассказывает, что говорили о Цветке. Гневная узнала и заявила:

– В этом сумасшедшем доме, где юных девушек воспитывает развратный мужик, будет еще хуже.

Хочет увезти ее в Киев[273], а потом в Копенгаген. И говорит, что теперь вся семья и все лучшее дворянство (?)[274] требуют, чтобы кончилось это безобразие, «или Россия погибнет».

* * *

Мама возмущается:

– Чувствую, что эта поповская история наделает много хлопот!

Старец не велит сильно наказывать Ольгу.

– Пущай, – говорит, – помучается, тогда опомнится.

Он говорит так, потому что жалеет ее.

Ослы, не понимают такой простой вещи, что если старец не боялся свободного Илиодора, то что может ему сделать Илиодор связанный?

И кого может бояться старец, если он знает, что Мама верит только ему, а чему верит Мама – тому верит и Папа?..

Лелечка пишет:

«Старец просит напомнить Маме, что Родзянко был у Папы и добивался, чтобы старца выслали. А с Мамой сделать, чтобы ее в монастырь… И что пора делать хоть и страшное, но нужное и для Мамы, и для Маленького… И что подушка от головной боли – травяная».

Мама нервничает. Она боится этой подушки, говорит:

– Папа такой подозрительный стал. И потому лучше, когда он домой вернется.

А все – съемки и планы – все готово. И Мама говорит:

– Когда все свершится, я только тогда успокоюсь, когда Побирушку уберут или вырвут у него язык.

Ему она ни в чем не верит. Она его боится и поручает ему такое страшное дело: свидание с принцем[275].

А старец вот что говорит:

– Есть зло, а от него большое добро родится. Ежели этот принц все в точности выполнит, то будет конец войне. Будет конец страху… ежели нам Германия, страна царская, будет друг.

* * *

Илиодор не только хочет погубить старца, но, кидая в него грязью, травит и меня, и Маму. Он пишет в письме, что я, подруга Мамы, «привела к ней Распутина, потому что ему, Распутину, обещала, что приведу его к царице, если он, кроме меня, никого знать не будет».

Богомерзкий развратник Илиодор хорошо знает, что это ложь. Что если я действительно говорила с Мамой о старце, то только тогда, когда они (Папа и Мама), напуганные болезнью Маленького (его кровоточило шесть дней), боялись полного истощения. Тогда я сказала, что сибирский старец хорошо останавливает кровь. А Мама спросила:

– Ты помнишь мой страшный сон? Ты помнишь, я видела во сне, что ты и какой-то мужик со страшными глазами спасаете меня?

И мне стало так страшно…

И когда старец пришел, она ходила за ним следом как зачарованная, и когда он стал гладить Маленького по голове и говорить: «И все будет хорошо! Все хорошо… Бог поможет!» – то я уже знала, что так и будет.

И с тех пор Мама к нему прилепилась душой.

* * *

Старец пишет мне:

«Скажи Маме вот что: миленькая Мама, помни, что Государственная дума – бесова пляска. Все они хотят погубить меня, и я не могу за них молиться. Родзянко как клещ впился в шею Папы. И туман на горе. И большой ветер. Пиши, что ежели без моей молитвы, – судно разобьется. Или как бумажная лодочка, что дети играют, размокнет в воде… И еще, миленькая Мама, – Григорию ничего не надо. Но боится Григорий – война лодочку опрокинет. И еще – Мама перед Богом ответит и за Папу, и за Маленького. Пускай скажет Мапе – не надо этой поганой бреханки Думы! Не надо – и все! Должны знать, что есть хозяин: «Ну, цыц по местам!» А то как дикие кабаны хрюкают… Вот и говорю – гони к черту Думу!.. И горе большое… Меня слушай! Молюсь за всех, Григорий».

* * *

Прекрасные черногорки не могут успокоиться. В.кн. Анастасия затеяла свой кружок. В кружке дамы из общества, работая на армию, сплетничают, сплетничают и сплетничают. Последняя сплетня о Владе. Его уход (вернее, то, что Папа его убрал, несмотря на их продолжительную дружбу) порождает массу слухов.

Последняя версия наиболее нелепая. Будто кн. Орлов, имея свободный вход на половину Мамы, застал ее и старца. И это дошло до Папы. Вопрос был поставлен так, что один из них должен был уйти. Ну и, конечно, Мама потребовала ухода Влади.

А дело обстояло несколько иначе, хотя участвовали действительно эти лица: Мама, старец и кн. Орлов.

В.княжна Ольга Николаевна была больна, не выходила. Ее навещал старец. Потом они перешли в диванную. Идя через бильярдную, кн. Орлов услышал крик (он знает, что в. кн. Ольга боится Бэби[276], хотя и играет с ним).

Думая, что она испугалась, он кинулся к ней… и увидел ее со старцем. Когда он пришел к Папе и тот спросил, в чем дело, князь сказал, что, даже рискуя навлечь на себя гнев Папы, вынужден говорить о необходимости оградить честь великих княжон. Ну и еще что-то.

Вечером Папа имел разговор с Мамой. Высказал ей, что она должна больше заботиться о дочерях.

Мама очень волновалась. С ней был обморок.

Потом Папа уступил, но сказал:

– В лице Влади я теряю искренно преданного мне человека. Он один показывал мне оборотную сторону того, что делается вокруг меня. Это для меня большая потеря. А будет ли польза – не знаю.

Так вылетел кн. Орлов.

Воображаю, что и как говорится