Шрифт:
Закладка:
– Такая какая-то… Все звонит. Говорит, ко мне приедет, а сама вот не едет. А то к себе звала…
А когда старец сказал «еду» и спросил – «куда ехать-то?», она, видимо, смутилась и повесила трубку. Старец обругал ее «дурой».
Акилина просила старца не рисковать, не ездить к незнакомой. Он засмеялся:
– Шалая баба… Поговорит да и заявится.
После этого разговора прошло с неделю. Старец приехал с островов. Веселый был, хотел ехать к Маме. Потом передумал и пошел отдохнуть. Вдруг – телефон. Сам подошел. Весело так зашептал:
– Буду, буду, буду!
И через несколько минут уехал.
На все вопросы Акилины сказать, куда едет, отвечал:
– Не приставай!
Позвонила Михаилу Степановичу[281]. Тот мигом прикатил. Очень заволновался и пустился по всем следам.
Прошло более трех часов ужасной тревоги. Были подняты все. Но Михаил Степанович не велел делать шуму. Уже к одиннадцати часам (началось это в шесть часов, то есть когда уехал старец) подъехал извозчик и старца вынесли на руках. Он был в обмороке. Приехал доктор Бадмаев – ему дали знать. И через час старец очнулся. Но доктор уложил и ни о чем не велел спрашивать. Провозился с ним до утра и только после сильных рвот сказал, что теперь жизнь его вне опасности.
Когда назавтра я в слезах молилась за его дорогую нам жизнь, он мне рассказал следующее: уже более месяца какая-то «барыня» интриговала старца, то обещая к нему приехать, то зовя его к себе. Все говорила ему:
– Жажду тебя видеть – и боюсь тебя!
А в последний раз позвала. Такой у нее был голос приятный и простой, что старец поехал, никому не сказавшись. Приехал он на конспиративную квартиру (и даже не на квартиру, а в комнату) на Каменном острове. Квартира парадная, рассказывает старец. Дверь открыл не лакей и не горничная, а денщик. Помог раздеться. Вышла «барынька», молоденькая, точно девочка; лицом красавица, только прихрамывает. Заговорила – тот же голос. Повела к себе. Угощение. Видно, все его вкусы знает. Его вино, торты, пирожное, груши. Все честь честью. Стала она болтать – телефон. Она к телефону. Он налил вина, выпил, кусок торта съел, пирожное взял. Она вернулась – и вдруг бросилась перед старцем на колени:
– Не пей… яд… Отравить тебя хотела.
А сама вся трясется и что-то бормочет.
Чувствуя головокружение, старец выбрался в переднюю, где никого не было, и уже без пальто и шапки вышел. К счастью, увидел извозчика, сказал ему адрес и впал в обморочное состояние.
Назавтра в вечерней газете разместили заметку:
«Жена ген. – лейт. В.Н.Войцех… [282] найдена мертвой. Смерть последовала от отравления».
Старец был страшно поражен. Почему она покончила с собой? Испугалась ответственности или личное что?
– Я бы ее и пальцем не тронул и никому бы в обиду не дал. Все говорила: «Я тебя – меня, Григория, – убить хотела, чтобы спасти всех. А как увидела, то поняла, что убивать нельзя!» А себя вот убила… За нее молиться надо.
О том, что было со старцем, никому не велели рассказывать. Погибшая молодая – недавно вышедшая замуж институтка, как говорят, очень экзальтированная. Когда-то собиралась в монастырь. Тут, как передают, решила пойти на смерть, чтобы спасти Россию от старца. Подпала под чье-то влияние. А увидела старца – и не устояла перед его святостью…
Прости ей, Господи, ее помышления! Прости и допусти ее очиститься от грехов!..
Как много зла, как много зла кругом сеют те, кто разжигают злобу против старца!
А он всех их великодушнее. Мужа этой несчастной обласкал. Обещал все сделать, чтобы не было разговоров.
Смерть жены генерал В. объясняет как припадок ее душевного заболевания.
* * *
Вчера Мама говорила:
– Получила от Папы письмо, где он пишет, что ему с утра нездоровилось и мысли всякие беспокоили. А перед обедом получил от старца телеграмму – и точно все прояснилось. Помолился. И так стало легко и радостно на душе. И уже ничего не страшно. Все тяжелые мысли отошли.
«И еще, – пишет Папа, – передай нашему Другу, что всякое от него слово для меня тут как великая радость. Оживаю душой».
Мама сказала мне, что не знает, что писал старец Папе и чем была вызвана эта телеграмма. Когда она спросила у старца (передав ему слова Папы), о чем он писал Папе и почему вдруг написал, тот ответил:
– Писал, потому такое мне видение было, что мучают Папу злые мысли… от злых людей… А что писал, не помню. Писал, что велел мне голос. Писал, что от Бога писалось.
* * *
Великие княжны с Маленьким любят кататься по чухонской деревне Баболово[283]. Поехали вчера. Когда ехали большой дорогой, встретили свадебный поезд. Очевидно, там были пьяные и по адресу детей крикнули что-то неприличное. Олечка, которая хорошо знает язык, испугалась и сказала Теглевой[284], что надо вернуться.
Полагали узнать, кто эти скандалисты, но Олечка умоляла никого не трогать и так печально сказала:
– А я думала, что они нас любят.
Больше в эту деревню не ездят.
* * *
Странные это были люди. Я не знаю, кто и как их допустил. Но Мама их видела, и это произвело на нее сильное впечатление. Было это так. Мама обходила лазарет. Один из раненых офицеров, умирающий, глядя на Маму, сказал:
– Ваше величество, за что вас так ненавидит русская армия?
Мама не сразу поняла, так как он говорил очень тихо. Но я расслышала и поняла его, так как он еще накануне говорил мне, что в армии, среди офицерства, Папу жалеют, а Маму ненавидят.
Когда я подошла к Маме, она была взволнована и спросила:
– Что он сказал?
Я сказала, что он просит помолиться за него.
– А о какой ненависти он говорил? – переспросила Мама.
Я не успела ей ответить, как услыхала какой-то шум в передней.
Сестра Воскобойникова[285] испуганно сказала мне:
– Там какая-то депутация из крестьян, хотят видеть Маму.
Я не успела выяснить, кто и что, как услыхала голос Н.И.[286] (наша отрада):
– Это наши. Земляки Григория Ефимовича.
Я сказала Маме. Она усталым голосом просила:
– Если от Григория Ефимовича, надо принять.
Их было пять человек. Старший, лет под шестьдесят, опустившись на колени, подал маме какой-то лист, а на словах прибавил:
