И главное, что поразительно: это сделала Зинотти, та самая Зинотти, которая готова душу отдать за Маму. Она искренне ей предана. И между тем злейший враг не мог бы придумать худшего. А cлучилось вот что. Мама отчего-то нервничала, потом с ней сделался припадок. Я ушла к себе в одиннадцатом часу, но не успела убрать голову ко сну, вдруг – телефон. Это Мама.

– Если ты не очень устала, приходи ко мне. У меня такая тоска… Помолюсь пока… Придешь – почитаем.

Я собралась идти, но именно в этот момент – с ногой что-то неладное. Прошло в общей сложности полчаса. Подъехала ровно в полночь. Поднялась. Прошла левым проходом, но не успела дойти, как услыхала крик Мамы. Сразу не сообразила откуда, но по крику подумала – умирает. Кинулась к ней – она лежит в молельне, ударилась головой об угол дивана. Сколько прошло времени, не знаю, но когда я прибежала, из-за божницы выскочила какая-то тень. И если бы Мама не лежала передо мной, я сказала бы, что это была она. В таком же мягком халате, чепец той же формы и, главное, та же походка. Но Мама лежала тут, и я решила, что это у меня галлюцинация от испуга.

Я открыла огонь: никто не должно знать, только лишние сплетни. Крикнула Зинотти, но она не отозвалась. Потерла Маме виски. Дала понюхать соль. Перевела ее и уложила. Мама глядела на меня безумными глазами и только через час (было начало второго) заговорила. То, что она мне рассказала, было так страшно, что я приняла это за бред. А рассказала она мне вот что.

Когда она вошла и опустилась перед образом Спасителя, то услышала какой-то шорох, подняла голову и увидела женщину. Женщина держала в руках черный крест и лист бумаги, на котором черными буквами было написано: «Гони Григория, он дьявол и несет смерть всему дому!»

И когда Мама это сказала, то вся задрожала. А потом тихо прибавила:

– И главное, это женщина – как будто я сама! Как будто мой двойник!

Я прочла с Мамой молитву старца «Господи, очисти разум мой от злого духа, умудри и проясни меня!». Потом, когда Мама стала успокаиваться, я позвала Зинотти, чтобы подать Маме питье (она одна умела его правильно приготовить).

Когда Зинотти вошла, я вздрогнула: на ней был такой же халат. Она смутилась, вышла и скоро вернулась в белом чепце и таком же переднике. Мама стала уже засыпать, но при виде Зинотти задрожала. Потом выпила питье и все-таки заснула. Я приехала домой в третьем часу ночи.

Страшная мысль, что это могла сделать Зинотти, не давала мне покою. Могла убить Маму, могла убить! Эта мысль сверлила мозг гвоздем. И это сделал не враг, а друг! Ужас, ужас, ужас!

Утром, раньше, чем я собралась уйти, зашла Зинотти, страдающая, несчастная, с безумием в глазах. Созналась, что все это сделала она. Давно уже задумала, приготовила такие же, как у Мамы, халат и чепец. Думала, что Мама ее примет за свое отражение в стекле. Когда Мама вскрикнула, она испугалась: думала, что Мама умирает. Хотела к ней броситься, но в это время увидела меня.

Все это она рассказала мне сквозь слезы, умоляя:

– Спаси, спаси Маму!

Затем уверяла, что если для здоровья Мамы это нужно, то она сознается. Пусть ее казнят, все равно, только бы Мама была жива.

Я успокоила ее как могла. Взяла с нее слово, что она никогда больше ничего подобного не сделает, и сказала, что об этом никто не должен знать, так как Маме будет тяжело ее лишиться: она не только камеристка Мамы, но и ее лучший друг. Мама ведь выросла у нее на руках.

И все же у меня в душе осталась против Зинотти большая горечь. Если друзья так беспощадны в борьбе со старцем, то чего уж ждать от врагов!

* * *

Была у старца. Все рассказала ему в общих чертах, не называя Зинотти. Звала его приехать, повидать Маму. Она бродит как тень.

– Пугали, – говорит, – мной пугали! Это не дьявол, а люди… Свои люди! Да что уж… Приеду, успокою… Сделаю, чтоб то страшное, ночное, позабыла! Сделаю! Все будет хорошо, пока я с ней!

Был у Мамы, оставался с ней больше часу. Когда ушел, я пришла к Маме. Она сидит – тихая, спокойная. Спрашивает:

– А что со мной было? Отчего Папа так волнуется за мое здоровье?

О, святой старец! Ты исцелил ее! Она все забыла[177].

* * *

Да, Мама все забыла. А вот старец не забыл, он только умеет скрывать, если его что мучает.

Был у меня. Заходила великая княжна Ольга[178]. Старец ей читал, вернее, рассказывал жития святых. Пели песни. В это время зашла Зинотти и позвала великую княжну. Та вышла и вскоре уехала. А Зинотти зашла ко мне, передала от Мамы книгу (я больна, второй день не выхожу). Так вот когда Зинотти зашла, старец отошел к окну. Играл с Бэби[179]. Потом вдруг повернулся, подскочил (именно подскочил) к Зинотти и, глядя в упор в ее глаза, сказал:

– А ты, совушка, не пугай Маму! Слышишь, не пугай! А то я тебя пугну! Вон, поганая!

Зинотти сразу растерялась. Она плохо понимает по-русски. Но, очевидно, старца поняла. Побледнела и, кланяясь, вышла.

Когда он ушла, я стала целовать руки святого старца. Как узнал? Откуда узнал? Он, точно отвечая на мой вопрос, сказал:

– Я вот с того часу, как ты сказала, все думал: кто бы такое придумать мог? Понял сразу, что баба. Уж очень больно ущемить хотела… По-бабьи это… Да вот не мог придумать. Татищева? Так нет, та и стерва, и трусиха. Да и какая ей корысть в петлю лезть?.. Думал, от Гневной, – так где взять такого верного человека?.. Об этой гадюке позабыл. Не мог даже и подумать: знаю, что уж очень она Маму бережет… А тут, как она пошла, меня точно ударило! Осенило. Она, она, проклятая!

Я в слезах во всем созналась старцу.

Он меня успокоил:

– Ложь во спасение. Это хорошо. Это Богу хорошо!

Когда он ушел, я в первый раз за все время облегченно вздохнула. Меня наконец покинула мысль, что я скрыла от старца его врага.

* * *

Была у меня Варечка[180]. Прелестная девочка. В ней что-то есть от отца. Удивительные глаза: та же лучистость