В этот вечер Мама была особенно жестока: я должна была охранять любовь того, кто меня когда-то любил… Я отпустила Зину[161] и Берчика[162] и сидела одна. Вдруг – звонок. Я узнала звонок мужа и крикнула Соловушке: он мог еще выпрыгнуть в окно. На столе остались его перчатка и хлыст. Муж вошел и нервно и быстро прошел к себе. Потом вернулся, увидел перчатку и хлыст и вскипел:

– Чья это перчатка? Чей хлыст?!

Я молчала.

– Здесь был Орлов?

– Да, был.

– Блядь! – крикнул он и дал мне пощечину.

Я хотела что-то сказать, но он так толкнул меня, что я ударилась о выступ печки. На мой крик прибежала Зина.

Что могла я сказать моему мужу? Могла ли выдать ту, для которой он приходил? Могла ли простить пощечину, которой не заслужила? Могла ли жить с человеком, которого не любила и который меня оскорбил?

В эту ночь я уехала к отцу. С замужеством моим было покончено.

Мой Соловушка! Твоя любовь не дала мне ничего, кроме оскорблений.

После всего этого я никого и никогда не полюблю… Мама этому не верит. Но я знаю, что это так.

Забавно. В ту же ночь, когда муж дал мне пощечину, двумя часами позже разыгралась еще одна печальная комедия. Это было уже во дворце. После скандала со мной мой муж (бедный, он тоже оказался жертвой царей!) пошел в офицерское собрание. Там бывают все великие князья и все сиятельные бляди. Что он там говорил, не знаю. Там был Ромочка, и через час Папа знал уже все, что у нас произошло (имен не называли, но он узнал). Он пришел к Маме. Что сказал он Маме, не знаю, но он отшвырнул ее и объявил ей, что Соловушка будет через три дня выслан.

И случилось вот как: Вырубов лечился за границей[163], а Соловушка – в Египте. Они выехали почти в один день. Папа еще раз показал свою дурость: он хотел избежать скандала – и еще больше раздул его. Такова его манера играть с огнем и подливать в него масла.

* * *

Припадок у Мамы продолжался шесть минут. Но самое ужасное, что в бреду она называла его имя. Папа смотрел на нее с ужасом, а вечером спросил меня:

– Если Мама умрет, будет ли Маленькому хуже?

И затем:

– Если что-нибудь случится, я буду тому причиной. Я оскорбил ее. Царицу нельзя так оскорблять…

И прибавил:

– Но я люблю ее и боюсь ее потерять. С ней я потеряю много.

* * *

Маме лучше.

Может быть, это было в первый раз, что она скрыла от меня такое большое горе и еще большее оскорбление. Я узнала, что в ту ночь, когда у меня произошел разрыв с мужем, во дворце был какой-то скандал. И узнала я это не от Мамы.

Вот как она сама об этом рассказывает:

– Ники вернулся рассерженным как никогда. Сжал мне руку до боли и выругался скверно, по-русски… Когда я встала, чтобы уйти, он толкнул меня, и я упала в кресло. Тут он что-то крикнул. Потом я поняла: «…С сыном в монастырь!» Это было ужасно, этого я никогда не забуду и не прощу!.. Потом он спросил меня, пойду ли я опять к нему. Я сказала, что пойду. Тогда он сказал: «Что же, пойдешь на кладбище?»

После этих слов Мама заболела и хворала несколько дней. Припадки стали сильнее. Ее терзал вопрос, как умер Соловушка.

* * *

Смерть Соловушки поразила нас обеих. Но мое положение было лучше: я могла открыто оплакивать его. Он был жертвой… А Мама?

Только у меня могла она его оплакивать, ужасая своими воспоминаниями. Мама присутствовала на его похоронах. Это был первый случай. Ходило много толков. Мы бывали на кладбище[164] вместе и носили цветы.

Отец спросил меня вчера, верю ли я, что Соловушка умер естественной смертью. Как из мешка посыпались насмешки, грязные намеки, недосказанность. Каждый поцелуй Мамы, каждое слово – все было смешано с грязью, все обесценено. Сколько платила ему Мама за его ласки… Как печально! Какая гадость, какая грязь!

Я возражаю, неужели же прекрасную молодую женщину нельзя любить только потому, что она царица? Отец говорит – нельзя. Но почему же, почему?!

* * *

Кто отец Маленького?

Этот вопрос носится в воздухе. Об этом говорят у Гневной, в салоне Бакеркиной, в полку[165], на кухне и в гостиной царя. Как гадко! Как скверно! Маленький – сын Папы, это ясно. Если сплетни будут продолжаться, в. кн. Петр Николаевич[166] и в. кн. Милица Николаевна будут высланы первыми.

* * *

Одного понять не могу – как это случилось, что великие княгини Анастасия и Милица отвернулись от старца? Кто его привел? Кто привел его к Папе и Маме? Николай Николаевич[167].

Еще давно, когда Анастасия Николаевна не была великой княгиней, Мама ее очень любила.

– Она, – говорила о ней Мама, – женщина большого ума и светлых глаз. Она видит лучше и дальше многих. Государственный деятель! Я очень любила ее слушать. Мне с ней легко. Но доверяться ей нельзя: она может быть искренна только с теми, от кого взять нечего. А чуть почувствует, что есть чем поживиться, – пошла хитрить, лукавить.

Потом уже, когда Анастасия Николаевна стала великой княгиней, Мама много смеялась, вспомнив одну вещь. Это было за несколько месяцев до свадьбы великого князя и Анастасии Николаевны. Невеста назвала его «добрым боровом» и сказала:

– А с ним… должно быть тепло!

Мама смеялась и приговаривала:

– Боров с лисичкой! Пара хорошая!

Великая княгиня Анастасия говорила мне про сибирского пророка:

– Это человек исключительной святости. Очень своеобразен. Необыкновенный. А главное – ему многое открыто. Я полагаю, что он Маме может сказать больше всех этих… Особенно что в нем подкупает – это его праздность, доходящая до грубости. Он мне сказал между прочим: «Аннушка (это я) и я – связаны судьбой с Мамой. Мы все вокруг нее вертимся. Точно цепью привязаны».

Эти слова произвели на меня странное впечатление. Вспомнила сон Мамы. Ей снилось в ночь перед ее выездом в Россию, будто села в царскую карету, запряженную белыми лошадьми. А лошади маленькие, как игрушечные. И правит лошадьми царь Николай. И будто одет он в длинную белую рубаху, опоясанную золотым поясом.

На