будущий день предполагалось вновь собраться и осушить сосуд. Но за ночь местные чачевладельцы – друзья наших грузинских подруг – поссорились с ментами и быстро ретировались. Продолжение банкета не состоялось. А я затем всю зиму пил чачу маленькими глотками, вспоминая тепло грузинского лета. То был первый год перестройки, похоронившей, как известно, Советский Союз.

Пепел Ромаса Каланты

Тепло грузинского лета 1985 года – это одна сторона проблемы отношений, складывавшихся между народами, жившими в СССР. Имелась, однако, и иная сторона – конфликтная. Мне лично не часто доводилось сталкиваться с напряженностью, но делать вид, будто ее не существовало, было бы неверно. Распад Союза медленно вызревал на протяжении многих лет, и то, что мы увидели после 1985 года, являлось лишь верхушкой айсберга, уходящего своей основной массой в глубины отечественной истории.

В апреле 1978 года, когда Верховный Совет Грузии должен был голосовать за новую Конституцию республики, народ вдруг вышел на улицы Тбилиси. Тысячи молодых людей резко возражали против изъятия из текста положения о грузинском языке как государственном. Москва требовала унифицировать республиканские законодательства в соответствии с только что появившимся брежневским Основным законом СССР. Попытки здравомыслящих политиков смягчить позицию Центра долгое время не приводили к успеху, поскольку Михаил Суслов – главный идеолог страны – верил в советский народ как новую историческую общность и всякие «национальные заморочки» считал пережитком прошлого. Ситуация складывалась крайне серьезная. Если уж в СССР, где помнили массовые репрессии 1930–1950‑х годов и новочеркасский расстрел рабочих 1962 года, люди не побоялись выйти на улицу, значит, для них вопрос о языке (и шире – о национальной культуре) был принципиальным. В конечном счете Эдуард Шеварднадзе, возглавлявший тогда Грузию, сумел убедить Брежнева в необходимости сохранения статус-кво. А затем грузинский лидер вышел на площадь к студентам, собравшимся у Дома правительства, и торжественно сказал: «Братья, все будет, как вы хотите!» [Млечин 2005: 222–223].

Грузины смогли отстоять свои права, но в том же 1978 году это не удалось сделать абхазам, пытавшимся вывести свою республику из состава Грузии и предпочитавшим интегрироваться в Российскую Федерацию. О том, что Москва этого не допустит, заявил секретарь ЦК КПСС Иван Капитонов, и грузинская газета «Заря Востока» опубликовала его выступление [Геллер 1999: 462]. Правда, никто в СССР, кроме читателей этой газеты, не знал толком о том, какие страсти кипят в Закавказье. Рядовой житель Москвы или Ленинграда наивно полагал тогда, будто дружба советских народов нерушима.

Точек напряженности, таких как та, что обозначилась в Тбилиси, по всему Союзу имелось чрезвычайно много. Поводы для обострения конфликта в каждом конкретном случае могли быть различны. Где-то на первый план выходил вопрос о сохранении культурной самобытности, а где-то не давала покоя память о жестоких несправедливостях недавнего прошлого. И все это в целом ложилось на «подготовленную» экономическую почву. В многонациональной стране, где всех донимали дефицит и низкий уровень жизни, люди склонны были обвинять в проблемах не себя, а соседа. Такое простое до примитивности объяснение легче приходит в голову, чем мысль об экономических и политических реформах.

Вдова генерала Джохара Дудаева, возглавившего в первой половине 1990‑х борьбу за отделение Чечни от России, вспоминала, как в середине 1970‑х, вскоре после того, как они поженились, муж спросил: «Хочешь увидеть мое детство?» А затем повел молодую жену в гарнизонный Дом офицеров смотреть американский фильм «Генералы песчаных карьеров» – трогательную, пронзительную историю о беспризорных детях в Бразилии [Дудаева 2003: 45]. Детство Джохара прошло в Казахстане, поскольку более 600 тыс. кавказцев (чеченцев, ингушей, кабардинцев, балкарцев) были выселены с Кавказа в 1944 году по решению Сталина [Каррер д’Анкосс 1982: 39]. Целые народы лишились вмиг своей родины. Дети были обречены на нищету, на убогое существование в местах, плохо приспособленных для жилья. Естественно, в 1970‑х, когда Дудаев вырос и стал офицером, он помнил о том, что сделала с его народом советская власть. Хотя до поры до времени таил, видимо, свои истинные чувства, свое истинное отношение к вопросу о пребывании Чечни в составе многонациональной страны. В 1990‑е чеченские «генералы песчаных карьеров» стали генералами, борющимися с Россией. Многих русских это серьезно удивило. Они-то полагали, будто такие мальчишки 1950‑х, как Джохар Дудаев, ничем не отличались от обычных мальчишек из российской глубинки. Но оказалось, что у них своя боль, своя история. Редкий семидесятник узнавал об этом в том случае, если, скажем, ему довелось пообщаться с чеченскими или ингушскими парнями, не желавшими ничего забывать из своего трагического прошлого [Васильев 2015: 32–33].

Но гораздо чаще семидесятник знакомился с проблемой дружбы народов во время туристических поездок, походов, отдыха на курортах или в случае совместной учебы со студентами, приехавшими в Москву или Ленинград из других союзных республик. Молодые прагматики-карьеристы с Кавказа, из Прибалтики или из Средней Азии, естественно, были настроены скорее на дальнейшую интеграцию в советскую систему, нежели на сепаратизм. А если они даже были в глубине души сторонниками национальной независимости, то предпочитали помалкивать об этом в присутствии своих русских друзей. Какой смысл ворошить прошлое в неподходящем месте и в не подходящее для этого время? Мой однокурсник Бахтиер Эркаев из Самарканда рассказывал, что в его семье в 1970‑х разговоры о политике вообще не были приняты. Культивировалось уважение к старшим и, соответственно, к начальству. Отец занимал высокий административный пост и говорил, что без советской власти вообще карьеры не сделал бы. Про своего раскулаченного отца предпочитал с сыном не беседовать. Сур Корана не знал. Критический взгляд на советскую действительность Бахтиер мог найти скорее в Ленинграде у нашего диссидентски настроенного сокурсника Юры Борисова, чем у себя в Узбекистане [Эркаев, интервью]. Соответственно, и мы, ленинградцы, немного могли получить информации из бесед с друзьями о бушующих «на национальных окраинах» страстях. На первый план выходили молодежные темы, а острые проблемы для семидесятников были закрыты.

История противостояния России с народами Средней Азии и Северного Кавказа уходила в XIX век. В принципе, об этом советский школьник знал и в 1970‑х хотя бы по «Хаджи-Мурату» Льва Толстого, но ему представлялось, будто все это – дела давно минувших дней. Семидесятников по-настоящему учили в школе не столько реальной истории, сколько дружбе народов. Знания подменялись пропагандой. Серьезная же история кавказской войны была написана лишь после того, как кровавое противостояние возобновилось [см., напр., Гордин 2000б].

Чеченцев и ингушей, впрочем, после кончины Сталина вернули на родину. Гораздо хуже было положение 200 тыс. крымских татар, которых в Великую Отечественную постигла та же печальная судьба,