Шрифт:
Закладка:
Коммунизм был своего рода морозильной камерой, – отмечал крупный польский политик и журналист Адам Михник. – Многоцветный мир напряженностей и ценностей, эмоций и конфликтов был покрыт толстым слоем льда [Михник 2011: 265].
Но когда все растаяло под солнцем оттепели, конфликты ожили и стали очевидны всем, кто не догадывался о том, что творится подо льдом.
Владимир Высоцкий как социолог
Я долго писал для вас эту картину советского мира, долго подбирал примеры, обобщал факты и формулировал выводы. Но по большому счету, есть книга, автор которой давно уже все подобрал, обобщил и сформулировал. И книга эта, как ни странно, не научная монография, а сборник стихов.
Моя семья не была ни диссидентской, ни музыкальной. Но магнитофонные пленки с Владимиром Высоцким, прокручиваемые на старенькой катушечной «Астре-2», я помню почти с того момента, как вообще себя помню. И это притом что Высоцкий был рядовым актером московского Театра на Таганке, не получившим от государства почетных званий. Да и в популярных фильмах снимался он не так уж часто. Однако сам Владимир Семенович был в то время невероятно популярен. Человек мог запросто не читать Пушкина, который вроде бы «наше всё», но песни Высоцкого слышал, так или иначе, практически каждый.
Я-то уж точно услышал Высоцкого раньше, чем прочел Пушкина. Особенно запомнилась «Пародия на плохой детектив», или, проще говоря, песенка про шпиона Джона Ланкастера и завербованного им гражданина Епифана, который вроде бы не знал меры в женщинах и пиве, но на самом-то деле являлся чекистом, майором разведки и прекрасным семьянином:
Джон Ланкастер в одиночку, преимущественно ночью,
Щелкал носом – в ём был спрятан инфракрасный объектив, —
А потом в нормальном свете представало в черном цвете
То, что ценим мы и любим, чем гордится коллектив.
Ирония была столь сильной и доходчивой, что уже лет, наверное, с шести-семи, когда я впервые услышал эту песню, меня было не пронять всякими официозными байками про засланных к нам коварных агентов и про враждебное окружение, в котором, мол, находится Страна Советов. Даже про ГУМ и МХАТ я – житель Ленинграда – наверняка впервые услышал в связи с происками Джона Ланкастера: «…искаженный микропленкой, ГУМ стал маленькой избенкой, и уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ».
В чем же была истинная сила Высоцкого? В характере его яркой противоречивой личности, удивительным образом сочетавшей пристрастие к творчеству и к алкоголю, любовь к женщинам и к автомобилям, умение дружить и умение ставить друзей в трудное положение из‑за своей вопиющей распущенности? Нет, пожалуй, не в этом, поскольку о необыкновенной жизни загадочного поэта мы в те годы не знали практически ничего. Лишь в последние десятилетия о ней можно было прочесть в целом ряде книг как мемуарного, так и биографического жанра [Золотухин 2004; Новиков 2006; Раззаков 2004]. Так, может, в манере исполнения? В хриплом, ковыряющем нутро голосе? В четком гитарном ритме? Не исключено. Однако рискну предположить, что главное все же было не в этом.
Отвлечемся на минутку от нашего героя и задумаемся вот о чем. Удивительная выходит вещь: 1960–1970‑е не столь далеки от нас, как 1920–1930‑е, но мы не имеем яркой художественной картины этого времени. Писатели из поколения шестидесятников не описали свою эпоху так, как это сделали, скажем, в свое время Михаил Булгаков или Ильф с Петровым. Почему? Возможно, произошло это из‑за свойственного шестидесятникам идеализма. Вечные «лейтенанты» вспоминали героику войны, энергичные «деревенщики» искали просветления в народе, а вялые горожане копались в измученной «обменом» душе. Бытописательство оказалось для этого поколения делом слишком мелким. И вот, как ни парадоксально это выглядит, Высоцкий стал поэтическим исключением в прозаическом шестидесятническом ряду. Вряд ли он задавался когда-либо целью оставить потомкам картину уходящей эпохи, но, думается, по его строкам мы сможем воссоздать мир старого «совка» лучше, чем по самым продвинутым книгам социологов. Слушатели песен вряд ли понимали в 1970‑е, что перед ними не просто бард, а лучший исследователь советского социума. Однако наверняка в душе тех, кто крутил бобины на магнитофонах, оставалось чувство, что им говорят правду, которую нигде больше не услышишь.
Первые стихи Высоцкого были исключительно романтическими. Хотя и очень разными. Трагизм минувшей войны каким-то образом увязывался с блатняком, а тот, в свою очередь, с песнями о красоте гор и красоте дружбы людей, оказавшихся в одной связке. Но с 1964 года в блатняке вдруг начинает проклевываться политическая тематика. Поначалу всё с тем же романтическим оттенком. «Отберите орден у Насéру – / Не подходит к ордену Насéр». И правда, за что же награждать египетского президента Гамаля Абдель Насера, который, как гласила известная частушка того времени: «Лежит на солнце, греет пузо / Полуфашист, полуэсер / Герой Советского Союза / Гамаль Абдель на всех насер»? В такого рода наградах – явное неуважение к людям, павшим на войне. А война – это героика, это романтика. В тот же год Высоцкий ведь написал: «А в Вечном огне – видишь вспыхнувший танк, / Горящие русские хаты, / Горящий Смоленск и горящий рейхстаг, / Горящее сердце солдата». Это по-настоящему серьезно. К Вечному огню Насéр действительно не подходит.
На ошибках наградной политики Высоцкий не останавливается. В следующем году он возмущается тем, что в составе зарубежных делегаций «с вами ездит личность в штатском», то есть, как все понимали, соглядатай из КГБ. Это уже не в бровь, а в глаз. От романтики поэт движется в сторону реализма. Чем дальше – тем больше. Вот, например, реальная
