компромиссный вариант. Андрея Дмитриевича отправили на постоянное место жительства в Горький (Нижний Новгород). Поскольку город этот был закрыт для иностранцев, Сахаров терял возможность давать интервью зарубежным корреспондентам и собирать сенсационные пресс-конференции.

Словом, формы борьбы с инакомыслием стали при Андропове значительно более сложными и приспособленными к конкретной ситуации, чем при Сталине, который ради достижения своих целей готов был уничтожить любое число людей. Именно в адаптации механизма репрессий к новым условиям, а вовсе не в мифическом реформаторстве состояло истинное значение Андропова. Советская власть в эту эпоху дошла даже до того, что решилась бороться с инакомыслием в рядах творческой интеллигенции не только кнутом, но и пряником. Причем речь здесь идет не о пряниках материальных. Номенклатурным творцам щедро платил в свое время еще Сталин. В эпоху же Брежнева – Андропова появились «пряники» творческие. Власть стала дозволять критиковать отдельные стороны советской жизни, полагая, что создание писателями и режиссерами правдоподобной картины действительности в большей мере сработает на укрепление строя, нежели тупая односторонняя пропаганда. Скажем, в популярном еженедельнике «Литературная газета» было две «тетрадки»: первая – о литературе, вторая – о жизни в широком смысле. Во второй постоянно печаталась «крамола», тогда как первая давала махровую пропаганду, уравновешивая ситуацию [Борин 2000: 189]. Читатель часто первую «тетрадку» сразу отправлял в макулатуру, вторую же изучал внимательно. А вот, например, что сказал один редактор поэту Евгению Евтушенко: «…наши отношения мы можем строить на следующей основе: я вам буду позволять 30% против советской власти, но с условием, что остальные 70 будут – за» [Евтушенко 2006: 138–139]. Возможно, подобная схема казалась номенклатурному редактору вполне эффективной, но беда советской системы 1970‑х состояла в том, что читатель и зритель ждали именно «30% против», тогда как «70% за» воспринимали в качестве малоинтересного «фона» литературного произведения. Тем более что авторы на 70% часто халтурили, тогда как в антисоветские 30% вкладывали всю свою душу и весь свой талант.

Возможно, по этой причине советская власть так и не воспользовалась идеей «либерального» главы МВД Николая Щелокова, который в представленной для рассмотрения на политбюро аналитической записке предлагал не «публично казнить врагов, а душить их в своих объятиях» [Брежнев 2009: 256]. Применительно к случаю Солженицына он, в частности, предлагал, во-первых, выпустить его в Швецию для получения Нобелевской премии, а во-вторых, срочно предоставить этому лауреату квартиру в Москве. Щелоков полагал, что при таком подходе люди типа Солженицына будут сотрудничать с властью в той или иной форме. Однако ни Брежнев, ни Андропов не были готовы уйти в своем «всепрощении» столь далеко от Сталина.

Симулякр шестидесятничества

Пространство для некоторого маневра давала советскому человеку наряду с многоподъездностью системы и вялостью репрессий еще и относительная свобода, обретаемая во время отдыха. Школьник во время каникул уходил от идейного давления учителя. Взрослый в период отпуска не посещал партсобрания. Вне официальной работы коллектив распадался, и каждый его член получал возможность проявить индивидуальность: на пляже, на рыбалке, в садоводстве – всюду, где человек не зависел от спускаемых сверху партийно-политических установок. Мой папа, например, во время отпуска бросал читать ортодоксальную «Правду» и переключался на умеренно либеральную «Литературную газету».

Железный занавес закрывал от советского человека турецкие курорты, итальянские музеи и французские магазины, а потому отдых приходилось – за редким исключением – проводить внутри своей страны. К 1970‑м годам жители крупных городов усеяли своими телами пляжи Балтики и Черного моря со всех сторон. Пенсионеры порой выбирались туда на все лето, сибариты-преподаватели – на пару месяцев, а трудовая интеллигенция – на месяц или даже меньше.

Для моих родителей местом «летней высадки» была Усть-Нарва. Многокилометровый пляж был густо усеян ленинградцами, благо наш город отделяет от этого эстонского местечка лишь около полутораста километров. Отелей в современном курортном смысле там не было. Имелись лишь четыре государственных «точки высадки» – межколхозный санаторий, государственный дом отдыха, молодежная турбаза и старенький пансионат, размещавшийся в деревянном здании эпохи модерна. В пансионат папа как-то взял для нашей семьи путевки, и мы провели там месяц с дореволюционной системой удобств, расположенных на улице. Но обычно ленинградцы (и мы в том числе) снимали дачи в частном секторе: небольшая комнатка (иногда с верандой), туалет без канализации и кран с холодной водой в дальнем углу двора. На весь поселок имелись один кинотеатр (два сеанса в день), один ресторан (вечерний) и одна баня с мужскими и женскими днями. Но вообще-то, курортники приезжали на Балтику не в баню ходить, а купаться. Чем и занимались почти каждый день. Подобный способ отдыха можно с некоторой долей условности назвать типовым для интеллигенции Москвы и Ленинграда того времени.

Впрочем, став взрослым и пройдя неизбежный переходный период (стройотряды и военные сборы), я избрал иной вариант летнего отдыха. Его тоже можно было считать типовым, но скорее для жителей провинции и для пролетарских масс. Этот вариант был заложен шестидесятнической культурой, затем встал в 1970‑х на широкую государственную основу, утратил большую часть былого романтизма, но зато охватил тем или иным образом широкие массы населения. Речь идет о многодневных походах с ночлегом в палатке и приготовлением пищи на костре.

Я прошел семь таких походов: один лыжный и шесть горных. Последний завершился 18 августа 1991 года. За день до того, как завершился советский период нашей жизни. Символично, пожалуй, получилось. Я ехал поездом с Кавказа в Ленинград, чтобы приступить к работе в газете «Час пик», а делегация ГКЧП летела над моей головой из Москвы в Крым, чтобы склонить Горбачева на участие в путче.

Вернемся, впрочем, к походам. Шестидесятники в них самовыражались. Сбивались в тесные группы друзей, садились кружком у костра, пели душевные песни и формировали свой маленький, приватный социализм с человеческим лицом. Не в мире и даже не в отдельно взятой стране, а всего лишь в отдельно взятой компании. На весь Союз таких компаний было, наверное, раз-два и обчелся, однако они породили целую культуру, сформировали стержень поколения и создали основу для красочного шестидесятнического мифа. Визбор, Высоцкий, Кукин… «Милая моя, солнышко лесное», «Нам надо песню допеть, нам надо меньше грустить», «Если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а так», «А я еду, а я еду за мечтами, за туманом и за запахом тайги»…

Семидесятники шли по туристской тропе огромным стадом. Как бизоны к водопою. Количественные оценки советского туризма, если бы они существовали, показали бы, наверное, что поход был