«Не хватает денег на мясо и колбасу, – сказал он, – ешьте пирожки с ливером» [Новочеркасск 1992: 7]. На первый взгляд, фраза была сходна с той, которая, по легенде, породила Великую французскую революцию. Мария-Антуанетта якобы сказала про парижан: «Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные». Однако королева ляпнула это по глупости, не представляя реального положения дел в стране. Она не стремилась специально поиздеваться над народом. В Новочеркасске же директор, прекрасно знавший истинное положение дел, вел себя издевательски, спровоцировав тем самым забастовку, а вместе с ней и кровавую развязку событий.

Цинизм был одной стороной сознания советской элиты. Другой же стороной являлось двоемыслие. Тупое, жестокое охранительство сочеталось в «мыслящих головах» со стремлением к переменам. Первое проявлялось открыто и обеспечивало карьеру. Второе таилось в глубинах сознания и ждало изменения политических условий. Лучший пример такого двоемыслия – Михаил Горбачев, человек, обеспечивший после 1985 года именно такие изменения. Михаил Сергеевич задумывался о совершенствовании социализма задолго до прихода к власти. Однако прямо своих взглядов не декларировал, поскольку тогда попал бы в оппозиционеры и карьеры не сделал. Более того, ради карьеры Горбачеву приходилось давить других людей за те самые взгляды, которых втайне сам придерживался. Работая в Ставропольском крайкоме КПСС, он однажды устроил разнос местному философу за книгу, где высказывались положения, на которых позднее Михаил Сергеевич основал свою перестройку. В другой раз он обвинил ставропольского журналиста в том, что тот, мол, занимает идейно вредную позицию. Как в первом, так и во втором случае виновных сняли с работы. Горбачев в мемуарах признал потом, что его мучила совесть за учиненную над людьми расправу. Однако он сознательно шел на подобные действия, и это ему помогло укрепиться в карьерном плане, а затем подняться до самых высот и провести реформы [Горбачев 1995: 119–120; Кучмаев 1992: 72–85].

Такого рода моральный выбор, как у Горбачева, имел отношение только к руководящим работникам. Однако и тем, кто находился на более низкой ступени иерархии, часто приходилось адаптировать свою мораль к реальным условиям функционирования общества. Например, деятелям культуры приходилось участвовать в официальных славословиях в адрес вождей. «Вылизывание» разменивалось на возможность снять хороший фильм, опубликовать яркую книгу или получить роль, о которой мечтал много лет. Например, в 1976 году по случаю юбилея Брежнева актриса Софико Чиаурели от имени женщин Грузии просила разрешения «влить наши чувства в тот огромный океан благоговения, благодарности и любви, которые питают все честные люди планеты к вам, дорогой Леонид Ильич» [Геллер 1999: 357]. Из подобных цветистых выражений любви со стороны деятелей культуры можно было бы, наверное, составить целую книгу. Но если бы не наговорили писатели и артисты такой пухлый том славословий, то, может быть, не было бы сегодня целого ряда книг, фильмов и спектаклей, которыми гордится отечественная культура.

Проще всего обвинить в подлости или бесчувствии Горбачева, Чиаурели, трифоновских героев или костромичей из очереди за майонезом. В известном смысле такие обвинения будут справедливы. Но стоит задуматься и о том, что порождались проблемы не только внутренним миром советского человека, а еще и социальной средой – теми условиями, в которые он оказался поставлен. Наш человек был явлением сложным. Научный анализ процесса формирования ряда его черт дан социологом Олегом Хархординым, который показал, как формировалось советское лицемерие со сталинских времен [Хархордин 2002: 347–362].

Вот характерный эпизод из жизни «гомо советикус», о котором поведала в своих воспоминаниях Елена Боннэр. Она ехала в поезде. В купе оказались, помимо нее, еще две женщины средних лет и один мужчина.

– Вы жена Сахарова? – поинтересовалась одна из попутчиц.

– Да, я жена академика Андрея Дмитриевича Сахарова.

– Какой он академик! Его давно гнать надо было, – вмешался мужчина.

Потом одна женщина заявила, что она советская преподавательница и ехать с женой Сахарова в одном купе не может. Другая женщина и мужчина стали говорить что-то похожее… Крик усилился, стали подходить и включаться люди из других купе, они плотно забили коридор вагона, требовали остановки поезда, чтобы вышвырнуть Елену Боннэр. Кричали что-то про войну и про евреев. «Я прямо ощущала физические флюиды ненависти», – писала об этой отвратительной дорожной истории мемуаристка [Боннэр 1990: 47–48].

Странно устроены были мозги людей, набросившихся на Боннэр. Они знали, что академик – враг, поскольку таковым его представляла советская пропаганда. Но они не знали, что именно Андрей Дмитриевич Сахаров внес определяющий вклад в создание мощного советского оружия, а значит, сделал для обороны страны от врагов больше, чем все генералы, вместе взятые.

Семидесятники с детства видели, как их родители добывают квартиры, как их бабушки выстаивают за майонезом, как их учителя «вылизывают» дорогого Леонида Ильича, как их соседи устраивают грязные склоки, третируя слабых и беззащитных. Полученные из жизни знания накладывались на красивые слова о коммунистической партии как об уме, чести и совести нашего времени. Но в выстроенной этой партией системе не обнаруживалось ни ума, ни чести, ни совести. А следовательно, пропагандируемые в школе, дома и по телевизору моральные нормы в новом поколении не прививались. В общем-то, по большому счету в моем поколении вообще плохо прививались любые моральные нормы.

Система однопартийная, но многоподъездная

Казалось бы, советская система со всех сторон охватывала человека, вынуждая жить под давлением цензуры, свыкаться с цинизмом и двоемыслием, делать подлости в том случае, когда от них было не увернуться. Но в СССР имелась одна важная особенность, благодаря которой разрушался хваленый централизм.

Про политическую систему нашей страны говорили, что она однопартийная, но многоподъездная. Иными словами, формально вроде бы декларировалось единство власти. Организационно оно подкреплялось устранением всех партий, кроме КПСС, и даже всех фракций внутри самой партии коммунистов. Однако в действительности «подъехать» к начальству для решения того или иного вопроса можно было с разных сторон. Буквально с разных подъездов.

Выражение это появилось, судя по всему, благодаря огромному комплексу зданий на Старой площади в Москве, где ныне расположена кремлевская администрация, а раньше находился ЦК КПСС. С какой стороны ни подойдешь к нему – всюду подъезды, подъезды, подъезды… А в них – партийные аппаратчики из разных отделов. У каждого свои ведомственные интересы, свои личные пристрастия, свои намерения по подрыву позиций коллег из конкурирующих отделов.

Система – однопартийная, но многоподъездная, – говорил опытный партийный журналист, – создавала вполне достойное оруэлловской оценки причудливое положение, при котором все стоявшие над печатью начальники были заодно, но некоторые выступали заодно больше, чем другие [Степанов 2000: 208].

В советское время я никогда на Старой площади