Шрифт:
Закладка:
Как-то раз она передала знакомым для чтения свою неопубликованную рукопись. Писатели, не имевшие возможности печататься из‑за цензурных соображений, поступали порой подобным образом, поскольку каждому хотелось, чтобы его труд изучался, а не просто лежал в ящике стола, ожидая лучших времен. Конечно, при нелегальном распространении текстов был риск утечки информации. Именно так и произошло с Катерли. Случись такое при Сталине, арест был бы неминуем. Но КГБ брежневских времен поступил по-иному. Сотрудник Комитета попросил предоставить ему рукопись для ознакомления. Катерли пообещала сделать это… через неделю. Тот, как ни странно, согласился и оставил при этом «антисоветчицу» на свободе. Видно, ему лень было раскручивать без особой нужды серьезное дело. А может, он ей даже тайно сочувствовал. Естественно, за неделю Катерли смогла убрать все опасные места и перепечатать рукопись так, что изъятия стали незаметны. Инцидент был исчерпан [Катерли 2007: 585–591].
Смена характера действий КГБ произошла в первый раз сразу после смерти Сталина. Однако не следует думать, будто весь постсталинский период представлял собой в данном смысле единое целое. Новый качественный перелом имел место с приходом в 1967 году на пост председателя КГБ Юрия Андропова. Даже такой известный диссидент, как Юлий Рыбаков, немало пострадавший от сотрудников госбезопасности, отмечает, что «в 50–60‑х годах в лагеря и тюрьмы ушло больше людей по политическим обвинениям, чем во времена Брежнева – Андропова» [Рыбаков 2010: 148]. Это говорит, в частности, о том, что соотношение хрущевской оттепели с брежневским застоем не было однозначным. Надежды на построение социализма с человеческим лицом исчезли именно при Брежневе. Но в то же время его эпоха никак не была откатом к сталинизму в смысле репрессий. Скорее наоборот. Андропов не являлся, естественно, либералом и не собирался разрешать советской интеллигенции мыслить, как ей того захочется, а уж тем более свободно излагать в обществе результаты своих раздумий. Но в то же время он не хотел работать с мыслящими людьми как с потенциальными шпионами. Он не стремился засадить в тюрьму как можно больше народу. В итоге Андропов сделал ставку на так называемую профилактику [Млечин 2008: 155]. Человек получал право на свободу мысли и творчества до той границы, за которой, как полагал Андропов, возникали угрозы политическому режиму. При пересечении этой границы (например, при вступлении в непосредственный контакт с диссидентами) виновного вызывали в КГБ и предупреждали о провинности. В этой ситуации он мог принять решение: либо умерить свой пыл и остаться на свободе, либо перейти в разряд откровенных диссидентов и с большой вероятностью в обозримой перспективе оказаться за решеткой. В 1967–1970 годах профилактировано подобным образом было 58 298 человек, а в 1971–1974 годах – 63 108. Гораздо меньше было лиц, которые за то же время оказались привлечены к уголовной ответственности по политическим мотивам [Пихоя 1998: 365]. По всей видимости, запугивание со стороны КГБ работало сравнительно эффективно, и многие люди, испугавшись репрессий, отступали от опасной черты. Иными словами, Андропов не столько стремился к наполнению лагерей рабочей силой, как в сталинские времена, сколько к сохранению политического режима.
Где конкретно проходила черта, за которой неизбежным оказывалось заключение под стражу, в каждом конкретном случае определялось обстоятельствами. Например, в случае с Рыбаковым ситуация выглядела следующим образом. Когда он вместе с другими ленинградскими художниками в 1976 году попытался сделать нелегальную выставку у Петропавловской крепости, сотрудники КГБ решили, что скандал не нужен, можно обойтись одним предупреждением. По всей видимости, диссидентство в художественной форме не рассматривалось ими в качестве деятельности, несущей угрозу режиму. Однако как только Рыбаков изобразил на стене Петропавловки хорошо видную издалека надпись «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков!» – так сразу получил шесть лет [Рыбаков 2010: 219, 232, 273]. Подобное «художество» уже воспринималось как массовая агитация, чреватая соблазнением «малых сих».
Примерно так же, как в отношении диссидентов, КГБ действовал в отношении евреев, которые в 1970‑е стали активно «отпрашиваться» у властей для выезда на постоянное место жительства (ПМЖ) в Израиль. Раньше железный занавес вообще делал невозможным для кого бы то ни было отъезд из СССР на ПМЖ. Страна была огромной тюрьмой, правда, для некоторой части населения сравнительно комфортабельной. При режиме Брежнева – Андропова ограниченная возможность «выхода на свободу» у советских граждан появилась. В лагеря и ссылки в 1970‑х – начале 1980‑х отправилось всего порядка 70 еврейских политических активистов, тогда как израильские визы получили примерно 250 тысяч евреев и членов их семей [там же: 184]. Правда, здесь надо принять во внимание то, что масштабы отъезда на ПМЖ были сильно ограничены страхом по какой-либо формальной причине получить отказ в праве на эмиграцию. Никто ведь не гарантировал, что человека в любом случае отпустят. А вдруг власти сочтут, что он является носителем важных секретов? Правила игры определяли в КГБ, и подача заявления на ПМЖ рассматривалась многими евреями как ловушка. Могло так выйти, что за границу не уедешь, но престижную и выгодную работу в СССР потеряешь [Тульчинский 2007: 80]. Подобная опасность удерживала сотни тысяч квалифицированных специалистов от эмиграции.
Правда, в некоторых случаях людей фактически вынуждали уезжать навсегда за границу. Лауреата Нобелевской премии по литературе Александра Солженицына насильно выслали из СССР, чтобы он не смущал здесь умы. Владимира Войновича долгое время не публиковали и тем самым лишали куска хлеба. Единственным способом выживания в такой ситуации оставалась эмиграция. В 1969–1982 годах из СССР уехали не менее 40 крупных деятелей культуры, преимущественно писателей [Горяева 2009: 362]. А «бузотера» Владимира Буковского, чтобы не держать вечно в тюрьме, выслали на Запад, потребовав взамен отдать советским властям чилийского коммуниста Луиса Корвалана, оказавшегося в застенках у генерала Пиночета [Буковский 2008: 20–40]. Народ откликнулся на эту странную историю таким стишком: «Обменяли хулигана / На Луиса Корвалана. / Где б найти такую …, / Чтоб на Брежнева сменять?»
Иная история получилась с академиком Сахаровым. Он был слишком крупной фигурой в военной области, чтобы отправить его на Запад. При этом, несмотря на диссидентский настрой ученого, отправить его в лагерь власти не решились. В итоге они пошли на
