А вот история, приключившаяся с диском жестко критиковавшейся комсомольской прессой группы «Машины времени»:

Допустим, полноценный диск впрямую на «Мелодии» мы пробить не можем, – отмечал ее лидер, – но тут объявляют, что фильм «Душа» по зрительским сборам в Союзе попал в число рекордсменов и журнал «Кругозор» выпускает нашу гибкую пластиночку «За тех, кто в море». На «Мелодии» смотрят – ага, прецедент есть. И тут же допечатывают этих мягких пластиночек миллионов сорок [Марголис 2009: 180].

Вернемся, однако, к кино. Казалось бы, коли уж «Гараж» вышел, то должен демонстрироваться по всей стране в директивном порядке. Но не тут-то было. Украинский «подъезд» однопартийной системы оказался более консервативным, чем другие. Местное начальство прокат запретило, поскольку режиссер фильма успел засветиться в Киеве со своим излишним свободомыслием во время встречи со зрителями [Рязанов 1991: 365]. Понятно, что если бы собралось еще какое-то число крупных начальников, желающих «положить фильм на полку», то и цитата из Брежнева не помогла бы. Однако у престарелых болезненных членов политбюро хватало забот, помимо кино. И поскольку фильм нигде не попадался им на глаза при проезде по Москве на черных членовозах, спрятать высочайше одобренную критику в архивы Госкино недоброжелатели «Гаража» не смогли.

Впрочем, в некоторых случаях консерватизм проявляло само Госкино. Решать эту проблему помогало существование другого «подъезда», через который можно было выпускать тот или иной фильм. Скажем, Сергей Соловьев одну из своих острых картин стал снимать в Казахстане на казахском языке и лишь с началом перестройки перевел ее на русский [Соловьев 2008б: 256–286]. А Рязанов, получая отказ от кинематографического начальства, предлагал идеи фильмов начальству телевизионному. И получал согласие, благо Госкино с Гостелерадио исторически находились во враждебных отношениях. Телевизионщики рады были нагадить киношникам, да к тому же переманить от них лучшие кадры. Так было с фильмом «Ирония судьбы» в середине 1970‑х и с картиной «О бедном гусаре замолвите слово…» на рубеже 1970–1980‑х. Особенно сложной и любопытной оказалась последняя история. Началась она благодаря конфликту двух «творческих» ведомств. Фильм, который не подошел для кино, был в итоге снят для телевидения. Но потом вдруг возникли проблемы, поскольку в дело вмешался еще один «подъезд» – совсем неожиданный. «Гусар» не понравился руководству КГБ и лично товарищу Андропову, поскольку там в плохом свете демонстрировалась роль царских жандармов. Казалось бы, это нелепость. Согласно партийной идеологии, царизм с его жандармами жестко осуждался. Во всех школьных учебниках истории оценки были совершенно однозначные. Но товарищи из КГБ считали, видимо, по-другому. То ли потому, что усматривали здесь нежелательные аллюзии. То ли потому, что, намучавшись с диссидентами, искренне симпатизировали охранительному делу господина Бенкендорфа и считали в этой связи официальную коммунистическую идеологию порядком устаревшей. В итоге фильм пришлось изрядным образом скорректировать, спасая честь «голубых мундиров» [Рязанов 1991: 251, 397, 419]. Словом, «Гусар» доставил Рязанову много хлопот. Зато проблемы с украинским начальством, которое было недовольно «Гаражом», рассосались быстро. И опять через многоподъездность. Напрямую наказать неугодного москвича не мог даже сам «хозяин» республики Владимир Щербицкий. Украинцам пришлось ябедничать на режиссера в Союз кинематографистов. Но там Рязанова поддерживали. Поэтому Союз ограничился формальным внушением, а в Киев отправил пустую отписку [Рязанов 1991: 368].

Конечно, многоподъездность давала результат не так уж часто. Например, писатель Владимир Тендряков пытался в личном письме секретарю ЦК КПСС Петру Демичеву спасти собратьев по перу от репрессий [Розенблюм 2021: 423]. Но безуспешно. Авторитета, видимо, не хватило. Другой случай: «Литературная газета» пыталась опубликовать острую статью о взрыве на заводе в Минске, где погибли более ста человек. Заручились поддержкой «хозяина» Белоруссии Петра Машерова. Но секретарь ЦК КПСС Дмитрий Устинов наложил запрет [Борин 2000: 189]. И таких случаев было очень много. Тем не менее прагматичная часть шестидесятников стремилась использовать многоподъездность для решения практических вопросов и проведения в жизнь своих идей.

Семидесятники же, еще сильнее наделенные прагматизмом, усваивали механизм манипулирования подъездами уже в раннем возрасте. Например, Алексею Ковалеву удалось в Ленинграде в перестроечное время создать градозащитное движение, предотвратив снос исторического дома на Загородном проспекте под тем предлогом, что это был, мол, дом Антона Дельвига – пушкинского лицейского друга. И хотя Дельвиг там жил лишь около года [Павлова 2021: 497], значение пушкинского круга поэтов для идеологической системы оказалось важнее интересов градостроителей. А затем градозащитники спасали от сноса гостиницу «Англетер», впрямую положив блеф в основу деятельности. Считалось, что у Горбачева конфликт с региональными элитами, и противники сноса надеялись заручиться в своем деле прямой поддержкой союзного руководства [там же: 500]. Тем не менее гостиницу все же снесли и спустя несколько лет отстроили заново.

Впрочем, особенно интенсивно использовали советскую идею многоподъездного маневрирования те семидесятники, что формировались в комсомольской номенклатуре. Занявшись в годы реформ бизнесом, они адаптировали старые схемы манипулирования к новым условиям. И вот появились налоговые льготы, обход таможен, распил госфинансирования. В то время как одни «подъезды» проводили реформы и боролись за финансовую стабилизацию, другие – энергично зарабатывали деньги на коррупции. Ушлые бизнесмены из числа семидесятников легко находили подъезд, в котором властная вертикаль заканчивалась. А дальше все было лишь делом техники.

Хам! Как стоишь перед политзаключенным!

Хотя до сих пор у нас распространены мифы о всепроникающем воздействии КГБ, в позднем СССР репрессивная система была уже не такой, как при людоедском режиме Сталина. «„Контора“ состояла из банальных людей, – отмечал диссидент Глеб Павловский, – она просто следила за всем, что движется» [Морев 2017: 224]. И это наряду со сказанным выше также создавало пространство для маневра. Политзаключенный Валерий Ронкин описывает такую трагикомическую историю, случившуюся с ним в конце 1960‑х:

Надзиратель обратился ко мне на «ты», я его поправил, но он повторил свое «ты», я снова поправил. Не помню, сколько раз я его поправлял, наконец, мне надоело, и я взорвался: «Хам! Как стоишь перед политзаключенным!» От неожиданности тот вытянулся по стойке «смирно» под наш общий хохот [Ронкин 2003: 271].

Мог ли допустить подобную вольность с начальством человек в сталинском лагере? Конечно нет. Там заключенного сживали со света и не за такое. Как отмечали отсидевшие диссиденты, сталинский лагерь был ориентирован на уничтожение, тогда как в лагере брежневских времен главным испытанием был тяжелый труд, воздействие которого на человека зависело в основном от состояния его здоровья [Морев 2017: 341]. Советская репрессивная система начинала помаленьку меняться. Причем не только в лагерях, но – самое главное – на