не был и тем более не заходил в подъезды ЦК для решения важных вопросов. Но с многоподъездностью системы столкнулся как-то раз у себя в Ленинграде. Дело это имело предысторию. Я был пятикурсником, когда однажды осенью отправился с друзьями на денек в совхоз, где студенты младших курсов собирали картошку. Захотелось навестить одну знакомую. Приехали днем, сели в борозду, стали помогать. Перевыполнили план, спущенный ей на день. В конце концов решили, что можно уйти и поболтать за чашкой чая. Но только мы его пригубили, как появился доцент – командир отряда – и устроил нам нагоняй. Формально ведь и впрямь мы «спровоцировали» человека нарушить трудовую дисциплину. К весне я историю эту почти забыл. Однако курс у меня был выпускной, и по окончании его требовалось брать характеристику для представления по месту будущей работы. Мне, как члену КПСС, надо был визировать свою у партийного руководства. Подпись секретаря партбюро считалась формальностью. Ведь с учебой у меня дела обстояли нормально, взысканий никаких не имелось, и все обязанности всегда выполнялись вовремя.

В помещение партбюро я забежал между делом. Там сидел заместитель секретаря по оргработе – тот самый доцент, с которым была стычка осенью.

– Андрей Феликсович, у меня характеристика. Подпишите, пожалуйста.

Он посмотрел внимательно, а затем сказал:

– В среду у нас заседание партбюро. Приходите. Рассмотрим вопрос.

Вышел я ошарашенный. Никто никогда не рассматривал подобную ерунду на заседаниях. Каждую характеристику обсуждать – заседать придется с утра до вечера. Ясно было, что Феликсович решил меня угробить. Расскажет осеннюю историю. Преподаст ее так, что я буду кругом виноват. И поверят, понятно, ему. Тем более что в партбюро нет преподавателей, которые знали бы меня хорошо и готовы были бы заступиться. В общем, как говорится, ты начальник – я дурак. Чувствовалось, что зам по оргработе меня закопает. Ну, не совсем, конечно. Однако в характеристику какую-нибудь гадость добавят. А поскольку и так у меня с распределением проблемы (о чем говорилось в первой главе), перспективы устроиться на нормальную работу становятся совсем призрачными.

В тоске я шел по факультетскому коридору и вдруг увидел, что навстречу идет другой заместитель секретаря партбюро – по идеологической работе. Он всяко не мог еще повидаться с «коллегой» и узнать, что с характеристикой у меня должны возникнуть проблемы. Это давало шанс:

– Станислав Тихонович, подпишите характеристику.

Другой бы, может, предложил зайти в приемные часы в партбюро, и тогда я рисковал, что просьбу придется повторять в присутствии «железного Феликсовича». Это лишь усугубляло бы мое и без того нелегкое положение. Однако Тихонович был человек тихий. На любые формальности ему было плевать. Характеристику он подмахнул тут же, и я мигом бросился в деканат ставить печать, благо для деканатской секретарши при оформлении подобных ерундовых документов не было никакой разницы, кто из партийных бонз чиркнул закорючку.

Понятно, что в моей истории не столь уж трудно было проверить систему на многоподъездность. Я допер до этого интуитивно. Однако во многих случаях, значительно более важных, нежели получение формальной характеристики, многоподъездность системы создавала возможность для маневра. Этим, в частности, пользовались деятели культуры при продвижении фильмов и книг, которые в скрытой форме критиковали советскую действительность. Например, когда в 1980 году в Москве выпустили в прокат фильм Эльдара Рязанова «Гараж», весьма жестко критикующий советские нравы, автор долго не мог понять специфики прокатной политики. Наконец директриса одного из кинотеатров пояснила Рязанову ситуацию:

«Гараж» не шел ни в одном из кинотеатров, которые находились на трассах длинных, черных, бронированных машин (так называемых членовозов – комфортабельных ЗИЛов, возивших в то время членов политбюро. – Д. Т.). Прокатчики, наученные горьким опытом, не хотели рисковать судьбой фильма. Ведь достаточно было одного лишь звонка какой-нибудь влиятельной персоны, чтобы фильм, как мягко выражаются, лег на полку. И действительно, «Гараж» не демонстрировался ни в «Октябре», ни в «Художественном», ни в «Ударнике», ни в «России» [Рязанов 1991: 165].

Честно говоря, какое-то время у меня эта история вызывала некоторые сомнения: неужто решения партийного ареопага могли быть настолько субъективными и зависеть от того, увидел ли что-то случайно его член или не увидел? Но вот история, зафиксированная в рабочих записях Секретариата ЦК КПСС. Михаил Суслов однажды вечером смотрел по телевизору фигурное катание и возмущался обилием подарков советской суперпаре Ирина Роднина – Алексей Уланов. За чей счет преподнесли им рижскую радиолу? И вот на очередном заседании этот секретарь ЦК потребовал провести расследование дела о радиоле [Секретариат… 2022: 176]. А если бы Суслов смотрел в тот вечер другую программу или вообще отправился бы в театр, на подарки никто бы внимания не обратил24.

Так что многоподъездность и впрямь определяла порой решение ряда вопросов. «Гараж» появился на экранах, собственно говоря, вообще только благодаря манипулированию, осуществлявшемуся в пространстве между различными властными «подъездами». Наверное, если бы советская система способна была четко контролировать всю культурно-политическую сферу, никакого «Гаража» у нас не имелось бы. Однако подобный контроль оказался в принципе неосуществим, как неосуществим был контроль правительства, министерств, Госплана и Госснаба за всей административной хозяйственной системой. В данном случае сыграло роль то, что буквально перед самым завершением фильма Брежнев на очередном Пленуме ЦК призвал к острой критике недостатков и потребовал бросить свежий взгляд на общественные процессы. Для партийного лидера это были лишь общие слова. Он сильно состарился, туго соображал и вряд ли понимал, что подобный подход означает. Ведь с формальной точки зрения конструктивная критика никогда в СССР не возбранялась. Острый тезис Брежнев вставил в текст речи не сам. Поработали спичрайтеры, которые были людьми прогрессивными и действительно хотели критику усилить. Как истинные шестидесятники, они придавали значение яркому слову, звонкой фразе, четкому выражению мысли. Они не могли сделать конкретное дело (скажем, разрешить фильм к показу), поскольку не обладали властью, но хорошо понимали, что слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. При административной системе слово начальника (пусть даже пребывающего в маразме) представляет собой сильное оружие в умелых руках аппаратчиков. Речь прозвучала, и Госкино тут же этим воспользовалось. Как отмечает сам Рязанов, «не успел Леонид Ильич чихнуть, а кинематографисты уже отозвались непримиримым, сатирическим фильмом. На этой волне мне, видно, и удалось проскочить и сдать фильм без значительных потерь» [Рязанов 1991: 359]. Точно так же проходили острые статьи в прессе: с опорой на какую-нибудь подходящую брежневскую цитату [Борин 2000: 190]. Порой за неимением нужной цитаты из речи Брежнева использовали даже статью секретаря Тамбовского обкома. С цитатой из опубликованного в «Правде»