что и кавказские народы [Каррер д’Анкосс 1982: 39]. Их даже не попытались реабилитировать в хрущевскую эпоху. Вот, например, что пишет о положении этого народа в 1960‑х такой информированный человек, как генерал КГБ Филипп Бобков:

Татарам вообще запретили въезд в Крым, даже на отдых. Их не принимали в крымские учебные заведения. Дело дошло до того, что некоторые средства массовой информации утверждали, будто такой национальности вообще не существует. Пытались закрыть издание литературы на крымско-татарском языке и газету на этом языке, выходившую в Узбекистане. Нет, мол, такого языка [Бобков 2003: 323].

Неудивительно, что в 1967 году в Москву прибыли несколько сот крымских татар с требованием к руководству страны разрешить им вернуться в родные места. Визитеров отказывались селить в гостиницах, подвергали аресту. Лишь в 1970‑х некоторые проблемы крымских татар стали потихоньку разрешаться, однако качественного улучшения дел так и не произошло [Бобков 2003: 324–325; Каррер д’Анкосс 1982: 240–245]. При этом советские граждане, читавшие официальные газеты и получавшие информацию из теленовостей, о данной проблеме (как и о проблемах кавказцев) ничего не знали. Им казалось, что с дружбой народов у нас все в полном порядке, а потому трагические события, произошедшие в 1980–1990‑х, стали для малоосведомленных людей полной неожиданностью. Неожиданностью стала и резкая исламизация целого ряда регионов распадавшегося Советского Союза. В СССР писать об этой проблеме было фактически невозможно. Зарубежные исследователи на нее указывали еще в конце 1970‑х – начале 1980‑х [Каррер д’Анкосс 1982: 283–330], однако их книги не были доступны даже многим нашим ученым, не говоря уже о рядовых гражданах, которые, впрочем, вряд ли захотели бы их читать.

Еще один репрессированный народ – 380 тыс. советских немцев [там же: 39]. Им тоже долгое время пришлось существовать в Казахстане. Кто-то затем вернулся в европейскую часть страны и смог вписаться в советскую жизнь. Но кто-то остался. В 1976 году возник вопрос о создании немецкой автономии в Казахстане. И тут уже дело обернулось серьезным конфликтом немцев с коренным населением этой республики. Студенты из Целинограда выразили протест. Он был поддержан ЦК компартии и правительством Казахстана. В итоге вопрос об автономии был заморожен [Бобков 2003: 329].

Мой собеседник вице-премьер Альфред Кох рассказывал, что его семью выслали в Казахстан с Кубани. Братья отца были репрессированы. Сам Альфред родился в Казахстане, но в детстве переехал с родителями в Тольятти, где строили автозавод. Отец Коха, хорошо понимавший проблемы, с которыми сталкиваются в СССР немцы, подумывал было сменить свою фамилию на русскую фамилию жены, но все же не сделал этого [Кох, интервью]. Другой мой собеседник Михаил Дмитриев отмечал, что его отец-немец (Эгон Гессе) после Казахстана, где провел пять лет, вернулся в Ленинград, но из‑за болезней уже не мог трудиться по специальности (гидрометеорология) и работал лифтером [Дмитриев, интервью]. Мама вице-премьера Алексея Кудрина столкнулась с аналогичной проблемой, поскольку была латышкой. Ее семью выслали из родных мест (примерно как в знаменитом советском фильме о судьбе латышей «Долгая дорога в дюнах»), и вернуться в Латвию она смогла лишь в 1956 году [Кудрин, интервью].

Конфликты между народами, проживавшими по соседству и часто претендовавшими на одну и ту же территорию, тлели на протяжении 1970‑х буквально по всей стране. Например, в 1973 году ингуши, вернувшиеся на Кавказ из ссылки, организовали в Грозном демонстрацию с требованием вернуть отнятые у них земли [Геллер 1999: 463]. Демонстрация, естественно, ни к чему не привела. Но если бы рядовые советские граждане знали о том, что она имела место, то, возможно, меньше было бы недоумений по поводу и ныне не разрешенного конфликта ингушей с осетинами относительно Пригородного района.

Другой пример: на этот раз о «дружбе народов» в Средней Азии. В 1978 году в ташкентском цирке гастролировала труппа из Казахстана.

Я помню, – отмечал очевидец, – как один из узбекских начальников сетовал по сему поводу: «Ну что они там, в Москве, думают? Как можно присылать в Ташкент казахский цирк? Для узбека ты лучше свинью на манеж выведи, чем казаха…» [Ардов 2004: 358].

Там же, в Средней Азии, в плодородной Ферганской долине, на протяжении долгих лет медленно тлел, по свидетельству генерала Бобкова, конфликт узбеков с переселенными туда при Сталине турками-месхетинцами. Происходило это, в частности, потому, что узбеки полагали, будто месхетинцы жили гораздо богаче, так как заняли самые лучшие земли [Бобков 2003: 335].

Впрочем, в Средней Азии существовали не только «малые» конфликты между соседями, но и большой конфликт с Москвой. С одной стороны, трагическое ташкентское землетрясение 1966 года вызвало у многих людей в СССР стремление поддержать Узбекистан (как в годы Великой Отечественной узбеки поддерживали эвакуированных к ним жителей западных земель СССР). С другой же стороны, Средняя Азия не чувствовала никакой культурной или политической близости с Россией. В 1965 году в Ташкенте на узбекском языке распространялась листовка:

Народная партия Средней Азии обращается с призывом к своему народу подняться на борьбу против русских захватчиков и за освобождение своей родины от столетнего ига, воодушевившись примерами народов Алжира, Кубы, Мали… Мы являемся рабами России [Пихоя 1998: 293].

Очевидно, что авторы листовки рассматривали СССР в качестве стандартной колониальной империи, с которой надо бороться, вдохновившись антиколониальной борьбой, происходящей в разных частях света. Похожая листовка была обнаружена в Луцке на Западной Украине. «Люди, возьмите в руки оружие и начинайте сокрушать голову красного дракона, который вот уже полвека душит чуть ли не всю Европу» [там же: 293]. А украинец Иван Дзюба написал книгу (естественно, не опубликованную в советское время), где отрицал такое видение будущего, в котором советские нации должны слиться воедино под эгидой русских [Simmonds 1977: 64–65]. Но при этом евреи, проживавшие на западе Украины, помнили, как мой собеседник экономист Евгений Гонтмахер, что дед его погиб при петлюровском погроме, а бабка – в концентрационном лагере. Другой его дед (коммунист) пострадал при правлении Юзефа Пилсудского (Львов тогда входил в состав Польши). Дед сидел в тюрьме три года, его пытали, загоняли иглы под ногти [Гонтмахер, интервью].

Можно долго спорить, кто прав, кто виноват во всех этих межнациональных конфликтах, но, во всяком случае, многочисленные факты свидетельствуют о том, что проблема кровавых столкновений и распада СССР возникла значительно раньше, чем это обнаружило большинство граждан Советского Союза. При взгляде из Москвы или Ленинграда проблема национальной независимости, к которой стремились жители разных республик, могла показаться незначительной. Мол, чем вам в СССР плохо живется? Но для некоторых прибалтов или кавказцев вопрос