Шрифт:
Закладка:
К чему тем не менее стремятся исследования мозга, так это «изменение наших представлений о человеке»,[1215] которые не могут оставить равнодушными науки о культуре. По крайней мере, эти цели аргументируют сотрудничество с гуманитариями и культурологами, как подчеркивает оказавший воздействие на публику «Манифест» одиннадцати нейробиологов: «Гуманитарные науки и нейронауки должны вступить в интенсивный диалог, чтобы вместе спроектировать новый образ человека».[1216] Хотя бы в плане риторической скромности «нейрональный редукционизм» здесь открыт гуманитарным наукам. И все же преобладает редукционистская исследовательская стратегия – как отмечает Юрген Хабермас, критикуя вызовы и завышенные притязания исследований мозга,[1217] – которая пытается найти замену рациональному объяснению действия (то есть такому, которое исходит из «оснований» действия). Предполагается, что подобной заменой должно стать каузальное объяснение действий, которое признает не свободу действия по его основаниям, но действие, обусловленное нейрональными причинами, которые, образно говоря, детерминистски работают за спиной способности субъекта к принятию решений. Таким редукционистским, биологистским представлениям о человеке Хабермас противопоставляет образ человека, складывающийся из элементов свободы. Почему от свободы нельзя отказаться? Речь идет о сознании свободы, которое – иначе, нежели смены полюсов в исследованиях мозга, ориентирующихся на детерминизм, – возникает в системе описаний и категорий, связанной с культурными действиями и ментальными обоснованиями действий.
В необходимом диалоге с нейронауками культурология с удивительной легкостью попадает в ловушку. Происходит это, когда культурологи отчаянно пытаются поспеть за моделями прогресса, которые выдвигают исследования мозга, а в итоге всякий раз будто лишь «реагируют» на их проекты будущего, в которых растворяются достижения гуманитарных наук и культурологии. Гораздо плодотворнее было бы укрепить собственные специфические способности культурологической системы описания и продемонстрировать, что их не заменить никаким биологистским переосмыслением. Хорошими импульсами здесь могли бы послужить категориальные и методологические достижения «поворотов» и их конкретные шаги в сторону самостоятельного, дисциплинарно обоснованного формирования более полной «науки о жизни» («Lebenswissenschaft»).[1218] Как-никак науки о культуре вырабатывают категории, в которых можно анализировать и разрешать мировые конфликты. Преодоление конфликтов требует категорий, которые нейробиологическое исследование ничем не заменит. Так, интер– и транскультурность, а также культурные различия в возникающем гетерогенном мировом обществе становятся не только очевидными сферами исследований, но и неотъемлемыми аналитическими категориями. Еще одной неизбежной категорией является дискурсивность. Дискурсивное событие – если в очередной раз обратиться к Хабермасу – в биологическом повороте рискует оказаться переосмысленным как событие естественного порядка: «С этой точки зрения дискурсивное событие преобразуется в естественный процесс, протекающий как бы за спиной субъектов».[1219]
К дискурсу относится вся область знаков, символов, языка и языковых игр. Как раз на этом уровне и в этих категориях нейробиологический поворот начинает вызывать сомнения и вопросы. Ведь сам он не минует категорий языка, от которых до сих пор зависит в собственной системе описания. Хабермас здесь настаивает на необходимости некоего «менталистского языка», без которого у нас нет доступа к микроуровню сознания и мотиваций субъектов, в то время как исследования мозга держат курс скорее на «процесс слияния описательных систем».[1220] Другое им, кажется, и не под силу, поэтому свой «Манифест» нейробиологи завершают следующим признанием: даже нейробиологическая система описания ощущает свои границы там, где следует признать «самодостаточность этой „внутренней перспективы“»[1221] чувств субъектов, их ответственности и т. д. И все же исследовательская программа нейробиологии преподносится и внедряется агрессивно по отношению к будущему, как бы с самосознанием ведущей дисциплины – не в последнюю очередь, чтобы привлечь дополнительные средства для исследований. Даже если при возникновении нового представления о человеке не случится коперниканского поворота, связанного с синергией естественных и гуманитарных наук, то гуманитарные науки и культурология по крайней мере испытывают на себе огромные вызовы исследований мозга – но и наоборот.
Языковые и символические предпосылки толкования действительны не только для языка и социальной коммуникации наук о культуре; но им подчиняются также и биологизирующие подходы, даже если речь идет лишь о «диалоге одного мозга с другим».[1222] Здесь «(нейро)биологический поворот» со своей стороны лучше всего доказывает непреложность наук о культуре: они не должны быть «поглощены» биологией – напротив, нейробиологический поворот сам в итоге отсылает нас обратно к культурологии. Поскольку возникает ощущение, что естественные и нейронауки для «самопознания» человеческого мозга, которое они видят на своем горизонте, не могут обойтись без специфического потенциала самопознания и саморефлексии наук о культуре, а именно – без языковых и символических предпосылок, в отсутствие которых ни один человеческий разум не может себя помыслить. Науки о культуре должны – в противовес редукционистскому «эмпиристскому языку» – в дальнейшем настаивать на комплексном «менталистском языке», необходимом (и не одному лишь Хабермасу) для того, чтобы осмыслить самопонимание действующих. Между обеими системами языковых игр обнаруживаются не только возможности, но и границы переводимости[1223] – несмотря на все попытки построить между ними «связующие теории».[1224]
С учетом этой полемики, наконец, как никогда повышается ценность культурологии и гуманитарных наук. Если долгое время существовала опасность, что их вытеснит заявляемая перспективность естественно-научных исследований и придется пожертвовать собственными категориями в пользу нового научного познания, то теперь они сами представляют большой вызов для естественных наук: притязания исследований мозга на всеобщую значимость и интерпретативную силу ограничены – не только судя по самооценке самих составителей «Манифеста», но и ввиду их собственной зависимости от культурно обусловленных форм коммуникации и перевода. Саморефлексивность наук о культуре оказывается здесь неотъемлемым условием восприятия, дифференциации и анализа различных, дополнительных «языковых игр» с соответствующими перспективами наблюдения. Они в принципе налаживают саму возможность вести такие дискуссии об образе человека. И в то же время они осваивают и создают культурные пространства символического самоописания, смыслопорождения и решения конфликтов, которые необходимы для деятельности человека и его осознания свободы.
В свете сегодняшней конкуренции за финансирование исследований нельзя забывать, что по сравнению с биологической универсализацией нейронауки культурология вносит гораздо больший вклад в осмысление проблемы культурных различий и их конфликтности, а также в развитие категорий, связанных со стратегиями решения проблем. Иными словами, «(нейро)биологический поворот» означает для наук о культуре не их биологизацию, но скорее необходимость серьезного обсуждения естественно-научных исследований. При этом наукам о культуре следует с самосознанием и с готовностью к переводу внести собственную (оперативную, порождающую действительность, а не просто описательную) понятийность[1225] в пограничные и смежные с естественными науками зоны, чтобы основательнее прежнего исследовать возможные пространства переговоров в «трансграничной топографии знания».[1226]
Чем же тогда еще может быть диалог между
