Mitchell, William J. T. Bildtheorie. Frankfurt/M., 2008 (Pictorial Turn, S. 101–135).

Paul, Gerhard. Bilder des Krieges – Krieg der Bilder. Die Visualisierung des modernen Krieges. Paderborn, 2004.

Rippl, Gabriele. Beschreibungs-Kunst. Zur intermedialen Poetik angloamerikanischer Ikontexte (1880–2000). München, 2005.

Rustemeyer, Dirk (Hg.): Bildlichkeit. Aspekte einer Theorie der Darstellung. Würzburg, 2003.

Sachs-Hombach, Klaus (Hg.): Wege zur Bildwissenschaft. Interviews. Köln, 2004 (http://www.bildwissenschaft.org/index.php?menuItem=5).

Sachs-Hombach, Klaus (Hg.): Bildwissenschaft zwischen Reflexion und Anwendung. Köln, 2005.

Sachs-Hombach, Klaus (Hg.): Bildwissenschaft. Disziplinen, Themen und Methoden. Frankfurt/M., 2005.

Schulz, Martin. Ordnungen der Bilder. Eine Einführung in die Bildwissenschaft. München, 2005.

Stafford, Barbara Maria. Good Looking. Essays on the Virtue of Images. Cambridge/Mass., London, 1996.

Trivium. Deutsch-französische Zeitschrift für Geistes– und Sozialwissenschaften 1 (2008): «Iconic Turn» et réflexion sociétale («Iconic Turn» und gesellschaftliche Reflexion), http://trivium.revues.org/index223.html.

Warburg, Aby. Der Bilderatlas MNEMOSYNE. Hg. Martin Warnke unter Mitarbeit von Claudia Brink. 2. Aufl. Berlin, 2003.

Библиографии и сайты об иконическом повороте в сети Интернет (последнее обращение: октябрь 2008 года):

http://www.iconic-turn.de (образцовый сайт и блог)

http://www.bildwissenschaft.org http://www.politik-visuell.de (портал о визуальной политике, веб-блог – пример применения)

http://www.image-online.info/ (Image. Journal of Interdisciplinary Image Science)

http://www.trivium.revues.org/index1412.html (собрание ссылок на иконологические сайты, блоги, журналы и т. п.)

Прогнозы: ведут ли культурные повороты к «повороту» наук о культуре?

Семь описанных «поворотов» представляют собой актуальные примеры новых ориентиров культурологии, одни из которых успели утвердиться или даже стать классическими, а другие намечаются или находятся в процессе формирования. Предложенный обзор вызывает вопрос об иерархии этих «поворотов», а также о способности этих новых исследовательских ракурсов занять и сохранить свое место в системе наук. На подобный вопрос пока нельзя дать окончательного ответа, поскольку продолжаются попытки создать и внедрить в исследовательский ландшафт новые «повороты».

Здесь можно упомянуть, к примеру, «мнемонический поворот» («mnemonic turn»)[1170] на базе исследований культурной памяти, которому некоторые приписывают даже парадигмальный статус. Столь же перспективным в плане смены парадигм считается «медиальный поворот» («medial turn»).[1171] Память и медиальность в качестве ведущих категорий культурологии заслуживают серьезного уточнения, поскольку становятся сквозными линиями в беспрестанно возникающих дополнительных культурных поворотах. Например, обсуждаются также «этический поворот» («ethical turn»)[1172] в свете неогуманистических подходов, сопутствующих повороту литературы к философии, «исторический поворот» («historic turn»),[1173] заявивший о себе вследствие нового историзма, а также «нарративный/нарративистский поворот» («narrative/narrativist turn»),[1174] в рамках которого подчеркивается культурный потенциал повествований и дискурсивного социального самовосприятия. Но и такие «повороты» пронизываются «поворотами высшего порядка», например «когнитивным поворотом»[1175] в философии науки и психологии (вплоть до нарратологии), фокусирующемся на ментальных, а не только языковых предпосылках познания. В той же философии некоторые усматривают зарождение «цифрового поворота» («digital turn») или «компьютерного поворота» («computational turn»),[1176] а в современной литературе диагностируют «социальный поворот» («social turn»)[1177] как отход от постмодернизма в сторону «социальной реальности». Кроме этого, в той же истории науки намечается «практический» («practice turn»)[1178] или «опытный поворот» («experiential turn»),[1179] расширяющий область, в которой применяется категория опыта, вплоть до исследований травмы. Где-то вырисовываются и очертания «эмоционального поворота» («emotional turn»),[1180] который, правда, существует пока лишь за счет «биографического поворота» («biographical turn»).[1181] В более широких контекстах идет речь об «имперском повороте» («imperial turn»)[1182] историографии, теперь уже не концентрирующейся на национальной истории, но осмысляющей влияние империализма. В пространстве мировой политики обнаруживается даже «судебно-криминалистический поворот» («forensic turn»),[1183] который – как видно на примере военных операций, проводимых с целью доказать существование оружия массового уничтожения в Ираке, – несет в себе идею «переформатирования мировой политики в судебно-криминалистическое исследование».[1184] Однако более эффективным и продуктивным в поле мировой политики уже сейчас зарекомендовал себя «биополитический поворот» («biopolitical turn»).[1185] На передний план в нем выдвигается масштабная биовласть – растущий общий политический и технологический контроль над телом и жизнью человека. Наконец, «диалогический поворот» («dialogical turn»)[1186] посредством междисциплинарного диалога стремится избежать опасностей фрагментации в «постдисциплинарную эпоху». Разумеется, вопрос о том, в каких направлениях из намеченных здесь лишь некоторых возможностей будут развиваться культурологические исследования, а какие направления они оставят в стороне, – нельзя решить в рамках одного только научного диалога.

Набирающие популярность, в большинстве своем еще не созревшие «повороты» часто являются лишь попыткой на всяком мелком участке академического поля создать новое исследовательское царство. Поэтому декларируемые «повороты» должны соответствовать определенному критерию проверки: насколько они действительно совершают концептуальный скачок, когда, фокусируясь на новых предметных сферах, переходят на уровень аналитических категорий и тем самым раскрывают свой междисциплинарный потенциал? Такой проверочный вопрос позволит очень скоро отделить зерна от плевел. Ставшим уже традиционными «поворотам» его также не избежать. Ведь и они не стоят на месте, но продолжают развиваться, пересекаются с другими исследовательскими «поворотами», образуют гибридные формы «через дефис» и характеризуются тем, что включаются в широкий диапазон новых фокусов, стимулируя новые концепции, а не сменяя собой парадигму. Однако в «конце» – при обзоре отдельных «поворотов» – видно, что на высшей (скажем так) ступени все же можно говорить о своего рода смене парадигм – в некотором смысле о «повороте» самих наук о культуре. Эту «смену парадигм» можно понимать и как взаимное обогащение и «плюрализацию измерений»[1187] на пути к некой «тотальной истории», как это делает, к примеру, Карл Шлёгель. Если же формулировать более осторожно и прагматично, то следовало бы рассматривать такую «смену парадигм» как уплотнение специфических общностей новых культурологических ориентиров, которые лишь в подобном обзоре и становятся очевидными. Так, все отдельные повороты, в зависимости от особенностей своего ракурса и специфики своего подхода, приводят к одной общей характеристике культурологических исследований.

Суть этой общей черты заключается не только в том, что в каждом отдельном случае можно констатировать переход «от словаря „существования“ к словарю „становления“»,[1188] от утверждения своего существования – к процессуальности точек зрения, как следует еще из посмертно изданной статьи Виктора Тернера «Процесс, система и символ», но и в том, что основополагающим двигателем культурологии после лингвистического поворота является также обращение к взаимосвязям социального действия и действительности и к преодолению межкультурных границ. Осознание языковой и дискурсивной опосредованности всякого подхода к действительности обнажило проблематичность разного рода утверждений аутентичности и привело к очередному указанию на сделанность, сконструированность опыта, истории, гендера, идентичности и культуры. Этот исходный момент культурных поворотов расширяется и модифицируется за счет целенаправленного отрицания дихотомий и бинарных систем, а также за счет отказа от