Цезарь сделал короткую риторическую паузу. Он чувствовал, что все слушают его с большим вниманием. Упоминание о Сулле и Долабелле заставило собравшихся замолчать, однако следовало взвешивать каждое слово, иначе на ближайшем заседании Сенат издаст распоряжение о том, чтобы консул Помпей задержал его и казнил на месте. Он чувствовал на себе пристальный, испуганный взгляд матери. Уже не в первый раз он ступил на скользкую почву. Он должен противостоять оптиматам, вести себя как народный вождь, но при этом сохранять сдержанность, иначе его сенаторство станет самым коротким из всех, упомянутых в римских анналах. Он вернулся к личным вопросам.

– Pia, carissima et dulcissima! – воскликнул он. – Dulcissima, ибо она всегда была готова утешить ближнего: мою мать, нашу дочь – не могу представить себе лучшей матери, – моих сестер, всех близких, друзей семьи и меня самого, никогда не теряла бодрости духа, каждого встречала приветливой улыбкой, а провожала искренним поцелуем и благословением, всегда была рядом с теми, кто в ней нуждался, что бы с ними ни случилось. Такой была Корнелия! Возможно, некоторые удивлены тем, что я публично заявляю о своей страсти, о своей вечной любви к жене. Кто-то может подумать, что это нарушает обычаи. Но какой обычай запрещает мужу признаваться в любви к жене, которая всю жизнь была ему верна и предана? Главный обычай Рима – превозносить верность и бороться с ложью! Что может быть достойнее поощрения честности и борьбы с мздоимством? Главный римский закон – восхвалять того, кто привержен справедливости, и преследовать тех, кто, вопреки всему и вся, несправедлив!

– Он намекает на нас, оптиматов, – сказал Цицерон Помпею. – Говорит уклончиво, но все-таки говорит.

Геминий, стоявший рядом со своим покровителем, тихо подтвердил ему на ухо:

– Все-таки он говорит, славнейший муж.

Но Помпей смолчал.

Красс и Катилина тоже обратили внимание на намеки Цезаря, но это были всего лишь намеки – никаких утверждений или острых замечаний в адрес Сената, позволяющих принять чрезвычайное распоряжение против нового сенатора. Хитрец не переступал запретную черту.

Цезарь продолжил:

– Что я сейчас чувствую? Что может чувствовать человек, который внезапно потерял все, поскольку Корнелия была для меня всем? Что чувствуют люди в такие минуты?

На его глазах блеснули слезы.

Цезарь плакал прилюдно. Это противоречило обычаям, касавшимся мужчин, противоречило совету – если не приказу – матери, которая в день смерти Корнелии дала ему пощечину.

– Я чувствую себя, как Фетида, пытавшаяся уберечь Ахилла от его судьбы, я чувствую себя, как Афродита, оплакивавшая смерть возлюбленного Адониса, я чувствую себя, как Орфей, пытавшийся спасти Эвридику из царства мертвых. Вот что чувствует сегодня Гай Юлий Цезарь.

И он с силой ударил себя в грудь, бедра и голову, демонстрируя невыносимую муку, – невиданное дело на патрицианских похоронах, где не было принято выставлять напоказ свои страдания, в то время как близкие умерших плебеев рыдали, стенали и били себя в грудь. Один из Законов двенадцати таблиц гласил: «Пусть женщины щек не царапают и по умершим не причитают»[69]. Однако, поскольку власти были не в силах следить за проявлениями скорби из-за потери члена семьи, впоследствии закон переиначили, указав, что нельзя нанимать плакальщиц, которые будут заниматься этим прилюдно. Прекрасно сознавая, что за каждым его движением наблюдают, Цезарь нанял плакальщиц лишь для того, чтобы те рыдали и исполняли печальные песнопения в похоронной процессии и при разжигании погребального костра, но никто не мог запретить ему вымещать боль от потери Корнелии на себе самом. Поэтому он снова с силой ударил себя по груди, бедрам и голове.

И снова заплакал.

Это видели сенаторы.

Это видел народ.

Аврелия внимательно наблюдала за происходящим и вдруг заметила, что простолюдины… глубоко тронуты.

И хотя мужчинам не полагалось плакать при всех – враги могли истолковать это как проявление слабости, – слезы помогли Цезарю почувствовать себя частью народа, слиться с плебсом, который выражал свою боль именно так, не делая различия между мужчинами и женщинами. Она, Аврелия, должна доверять сыну. Цезарь – pater familias, он диктует, как ведет себя семья, и если он решил выразить их общее горе так, надо следовать его примеру.

Аврелия поднесла руку к левой щеке и провела ногтями по потемневшей от старости коже с таким жаром, что из царапины потекла кровь. На глаза Аврелии навернулись слезы – то ли из-за Корнелии, то ли от боли, то ли из-за того и другого.

Сестры Цезаря, слушавшие брата как заколдованные, повернулись к жителям Рима и, подражая матери, стали водить ногтями по лицу, пока по щекам не потекла кровь.

И даже тринадцатилетняя Юлия, следуя примеру бабки и теток, под пристальным взглядом отца повернулась к народу и провела ногтями по правой щеке, нанеся себе такие же кровавые раны. Кровь родственников усопшей, по мнению римлян, очищала путь тем, кого превращали в пепел для спуска в Аид.

– Пора, – сказал Цезарь, и атриенсий передал факел, чтобы хозяин зажег погребальный костер.

Цезарь не умолкал, когда подносил очищающий огонь к дровам, пропитанным маслом, чтобы легче загорались. Он не переставал говорить, даже когда взял урну с внутренностями жертвенного животного и бросил ее в горящий костер:

– Корнелия, жена моя, следуй в Аид, и настанет день, когда мы с тобой встретимся! Корнелия, следуй своим путем, ты, нареченная тем же именем, что и дочь Сципиона Африканского, мать Гракхов, плебейских трибунов, которые впервые потребовали справедливости! Корнелия, жена моя, имена умирают, мужчины умирают, и женщины умирают, но не умрут ни твоя верность, ни дерзновение героев, борющихся за правое дело! Верность и дерзновение возродятся в тех, кто пережил смерть близких, и они будут так же неустанно хранить верность и продолжать их дело!

– Вот куда он клонит! – воскликнул Цицерон. – Предлагает нам вернуться в дикие времена Гракхов!

Помпей вздохнул. Он глубоко задумался, невольно обратив взгляд на тринадцатилетнюю девочку, которая из любви к матери и почтения к отцу исцарапала в кровь свое лицо.

Его озадачивала такая преданность, такая сила в столь юном создании. А может, к его чувствам примешивалось что-то еще? Он наморщил лоб: маленькая Юлия для него ребенок или… женщина?

– Он и вправду говорил о продолжении их дела, – согласился Помпей, – но не призывал к народному восстанию. Да, наверняка он сделает попытку что-то изменить, но быстро поймет, что в Сенате, как и в римских судах, это не приведет ни к чему. Наш Цезарь переломает себе крылья – вот чем закончится очередной полет для голубя, возомнившего