требования, противостоя Сенату, где властвуют оптиматы, угнетавшие и презиравшие их. Знали они и то, что молодой Цезарь едва ли мог что-нибудь для них сделать, а когда все же попытался – например, во время столкновения с Суллой, а затем с Долабеллой, – его вынудили отправиться в изгнание. Но теперь их Цезарь не просто вернулся в Рим – он стал сенатором, и в эти горестные для него минуты они решили сопровождать его на пути к Форуму.

Плакальщицы рыдали, музыканты печально играли на флейтах, а Аврелия, сестры Цезаря, маленькая Юлия и другие женщины пели нении, грустные песни, написанные по этому случаю поэтами, которым сам Цезарь приказал выразить боль, разрывающую ему сердце.

Погребальный костер сложили посреди Форума. Совсем недавно, несколько недель назад, здесь сожгли вдову Гая Мария, и Цезарь произнес краткую речь в память об усопшей. Здесь же, на Форуме, он устроил процессию с участием актеров в масках, напоминавших о победах Мария. Все это было настоящим вызовом оптиматам. Теперь Форум был полон не только обитателей Субуры, но и других граждан, особенно из числа популяров: им хотелось посмотреть, не бросит ли Цезарь снова вызов Сенату и законам Суллы, выставив изображение Цинны, отца покойной Корнелии.

Но этого не произошло.

Цинна был свирепым вождем, мало склонным к переговорам и соглашениям, военные же успехи его были довольно скромными. Цезарь не хотел бы отождествлять себя с этим человеком в глазах римлян. Другое дело – его дядя Марий: «третий основатель Рима», семикратный консул, победитель во множестве сражений, вроде битвы при Аквах Секстиевых, остановивший полчища тевтонов, амбронов и других кельтских и германских племен, которые угрожали вторгнуться на Италийский полуостров из Галлии и разграбить Рим. Цезарь хотел, чтобы в сознании народа установилась именно эта связь – связь между ним и Марием.

Однако для народа были важны не столько Марий или Цинна, сколько способность Цезаря в очередной раз бросить вызов Сенату, показывая изображения бывших вождей популяров, чьи имена запрещалось произносить публично. Убедившись, что похоронная процессия выглядит менее пышно, чем при погребении Юлии, люди слегка огорчились, однако из уважения не покидали Комиций в середине Форума. К их разочарованию, ничего особо любопытного не было, однако, как и на похоронах тетки, новоизбранный сенатор произнес короткую, но пылкую речь в честь Корнелии, молодой женщины, которой не исполнилось еще и тридцати, – в Риме такого еще не случалось.

Помпей, Цицерон, Красс и другие сенаторы, например Катилина, также присутствовали на похоронах, явившись не столько из уважения, сколько для того, чтобы понаблюдать; кое-кого привело обычное любопытство. Так или иначе, все они толпились вокруг костра, рассматривая публику и отмечая каждый жест нового сенатора.

Раб протянул Цезарю пылающий факел.

Пришло время зажечь погребальный костер.

Рядом стояли мать, сестры, родственники и друзья. Дочь Юлия изо всех сил сдерживала слезы, которые все равно катились из глаз и блестели на щеках. Даже облачное небо вело себя сдержанно, солнце с трудом пробивалось сквозь свинцовые тучи, которые грозили дождем, но в итоге не уронили ни капли.

Цезарь покачал головой, и смущенный атриенсий застыл с факелом в вытянутой руке.

– Не сейчас, – сказал Цезарь.

Раб, не совсем понимая, что происходит, отступил на несколько шагов, не желая мешать господину.

Аврелия посмотрела на сына и нахмурилась.

Маленькая Юлия моргала, не понимая, почему отец отказывается зажечь погребальный костер, сложенный для ее матери.

Цицерон и Помпей, смешавшиеся с толпой, недоуменно переглянулись.

Никто ничего не понимал.

Цезарь неторопливо поднялся на ростры, трибуну Форума. Здесь, в сердце Рима, произносились речи любого рода.

– Он же не станет выступать публично в ее честь?.. – сквозь зубы процедил Помпей.

– По-моему, именно это он и замышляет, – кивнул Цицерон. – Ясно одно: ему удалось привлечь всеобщее внимание.

Так оно и было: странное поведение Цезаря бросалось в глаза всем.

Плебеи, разочарованные отсутствием новых дерзостей, способных возмутить вождей оптиматов, наблюдали, как Цезарь направляется к ораторской трибуне, чтобы произнести слово в честь усопшей жены. Никто пока не знал, чем окажется его выступление: очередным вызовом власти, установившейся со времен Суллы, или вопиющим неуважением к священным обычаям Рима. А может, тем и другим?

Но в этот день у Цезаря была только одна цель. Если Корнелии больше нет, если он никогда больше не сможет с ней разговаривать, тогда он заговорит о ней… докажет… расскажет всем, как сильно ее любил.

Причина никого не волновала – важнее было то, что в Риме не произносили речей на похоронах молодой женщины.

Никогда.

Но ради Корнелии он был готов на все.

Не заботясь о том, кто что думает, Цезарь, стоя на ростре, заговорил могучим, спокойным голосом, который словно лился из глубин его души, глядя на мать, на сестер, на дочь, на народ и сенаторов, которые тоже не сводили с него глаз. Он возносил свои слова к небу, словно обращался к самим богам:

– Pia, carissima et dulcissima![68] Эти слова первыми приходят мне на ум, когда я думаю о моей дорогой Корнелии. Pia, потому что она хранила верность мне и моей семье. Во время противостояния с Суллой и Долабеллой она всегда была рядом со мной; мало того, она предлагала развестись, чтобы облегчить мне жизнь, с учетом того, что творила римская власть. За подобную преданность я могу заплатить только ответной преданностью. И я бы предпочел смертную казнь разлуке с моей дорогой Корнелией.

При упоминании о Сулле и Долабелле перешептывания и разговоры смолкли.

Народ внимал.

Помпей, Цицерон, Красс, Катилина и остальные сенаторы тоже.

Первые двое задавались вопросом: как далеко готов зайти Цезарь на словах? Он не показывал изображений Цинны, вождя популяров и отца Корнелии; возможно, они не вязались с тем, что он собирался сказать в это утро.

Красса и Катилину волновало другое: насколько смел и безумен этот Цезарь, новый римский сенатор? Насколько он безрассуден и честолюбив?

Красс впервые спросил себя, стоило ли давать деньги Цезарю, помогая ему стать квестором, а следовательно, и сенатором.

Катилина размышлял о том, стоит ли сближаться с Цезарем.

– Корнелия стоически переносила оба моих изгнания, – продолжил Цезарь, не упоминая о причинах, вынудивших его дважды бежать из Рима после столкновения с вождями оптиматов, – переносила их со смирением и терпением, и, я не устану это повторять, всегда оставалась верна мне и моей семье.

Он вздохнул и продолжил:

– Carissima, потому что невозможно любить кого-то в этом мире больше, чем я люблю свою жену. Не стану отрицать, что кто-то другой может любить супругу, мать или дочь так же, как