Цезарь вернулся домой в отличном расположении духа. Первый день в Сенате прошел великолепно. Большинство сотоварищей избегали разговоров с ним, однако ближе к концу заседания к нему подсел Красс, они беседовали довольно долго и, что самое важное, у всех на виду. Было очевидно, что отношения Красса с Помпеем портятся день ото дня и Красс ищет новых сторонников в Сенате. Договориться с Помпеем было невозможно; к тому же Красс не только одолжил Цезарю огромную сумму, но и склонялся к тому, чтобы пересмотреть некоторые законы Суллы, ограничивавшие власть народного собрания и плебейских трибунов. Эта мысль нравилась даже Помпею: восстановление прав трибунов успокоило бы плебс.

Но для Цезаря главным было переустройство судов: они должны были состоять не только из сенаторов, но и из граждан других сословий. Он уже испытал на себе последствия этой несправедливости, – например, когда шло разбирательство против Долабеллы: невозможно добиться правосудия, если сенатора-мздоимца судят его соседи по скамье. Он не осмелился упомянуть об этом во время утреннего разговора в Сенате, но чувствовал, что Красса можно убедить в необходимости преобразований, особенно если новый закон ударит по Помпею. Да, он был убежден, что теперь, находясь в Сенате, сможет изменить порядок вещей. Главное – проявлять ловкость и хитрость…

Пока Цезарь снимал сенаторскую тогу в прихожей своего дома, в его голове бурлило множество мыслей. И тут перед ним появился атриенсий, на чьем лице были написаны крайний испуг и замешательство.

– Что происходит? – спросил Цезарь.

Раб тупо уставился в пол.

Появилась Аврелия.

– Гай, случилось ужасное! – в крайней тревоге воскликнула она.

Цезарь догадывался, что это неведомое пока событие связано с Корнелией и крошечным существом, которому предстояло родиться через несколько недель. Аврелия подтвердила его опасения:

– Преждевременные роды.

– Ребенок… умер? – спросил Цезарь, убежденный, что это мальчик.

– Ребенок умер, – кивнула Аврелия.

Рабы сняли с Цезаря сенаторскую тогу с пурпурной полосой и мгновенно исчезли.

Мать и сын стояли одни в переднем дворе.

– Мальчик шел ногами вперед. Такое иногда случается.

Римскому мужчине не пристало разбираться в родах, но Цезарь жил в окружении женщин – матери, покойной тети Юлии, сестер и Корнелии – и кое-что знал о подобных делах.

– Роды не могли завершиться должным образом, – добавила мать.

Цезарь поднес обе руки к затылку и провел языком по внезапно пересохшим губам.

– Да… клянусь Геркулесом… такое случается… такое случается… – бормотал он, глядя в потолок, словно обращался к богам. – Но у нас будут и другие дети, у нас…

Снаружи не доносилось ни звука. Весь мир будто замер.

Только они двое, мать и сын, стояли в прихожей дома Юлиев.

– Корнелия не спит? Могу я с ней поговорить? – спросил Цезарь. – Надо ее успокоить. Когда она полностью поправится, у нас будет еще один ребенок. Мы никуда не спешим. Я поговорю с ней, я должен ее успокоить, она наверняка очень расстроена…

Он шагнул мимо матери к атриуму, но Аврелия остановила его.

– Ты не сможешь поговорить с Корнелией, – сказала она.

Ее слова прозвучали не как запрет, а как неоспоримое утверждение, как жесточайший приговор в худшем из судебных процессов, какой только можно вообразить.

Цезарь медленно повернулся к Аврелии. На лице свежеизбранного сенатора читался немой вопрос.

Даже такому железному, твердому и несгибаемому человеку, как Аврелия, было трудно произнести слова, которые предстояло сказать, и она молча уставилась на разбитые плитки пола. Проклятую мозаику рано или поздно предстояло починить, но она была превосходным символом того, что чувствовала Аврелия и что почувствует ее сын всего через несколько секунд.

– Почему я не могу поговорить с Корнелией, матушка? Она спит? Если так, я подожду.

В голосе Цезаря звучала робкая надежда.

Суровое лицо матери наводило на худшие мысли.

Аврелия пристально смотрела на мозаичные плитки.

– Матушка… – настаивал Цезарь.

Она подняла голову и встретилась взглядом с умоляющими глазами сына.

– Корнелия тоже не пережила родов, сынок. Умерли оба: мать и дитя.

В атриуме появились сестры Цезаря. Они пришли на помощь, когда дело приобрело дурной оборот, готовые сделать все возможное, но ничем не сумели помочь. Ни они, ни врач, ни самые опытные рабыни-повитухи не смогли предотвратить смерть истекавшей кровью Корнелии и спасти задохнувшегося младенца. Страшная беда. Такое случалось, не часто, но не слишком редко.

Цезарь побледнел, пытаясь осмыслить эти слова.

Он несколько раз открыл и закрыл рот, так ничего и не сказав.

Затем повернулся и зашагал в спальню Корнелии.

Сестры встали у него на пути.

– Не ходи туда, брат, – сказала Юлия Старшая. – Тебе лучше запомнить ее такой, какой ты видел ее в последний раз. Она много страдала. Не ходи.

– Это правда, – поддержала сестру Юлия Младшая.

Цезарь медленно поднял руку в знак того, что больше не желает ничего слышать, и застыл. Он понимал, что сестры желают ему блага, но он должен был увидеть Корнелию. Это было необходимо. Его желание было ясным и простым. Сестры все поняли и посторонились.

Подобно призраку, он шагал по коридорам своего дома. По этим коридорам, держа Корнелию за руку, он подростком прокрадывался к таблинуму, чтобы подслушать разговор взрослых, решивших их поженить. Коридоры, свидетели этого, были теперь угрюмы, сумрачны и вели его к величайшему отчаянию.

Вот и дверь в спальню. Навстречу ему вышли врач-грек и рабыня, помогавшая при родах.

– Мне очень жаль, славнейший муж.

Впервые к нему обратились, употребив сенаторский титул. Внезапно это звание перестало иметь значение. Отныне ничто не имело значения.

Врач и рабыня отошли, Цезарь шагнул между ними, а грек попытался объяснить, что произошло:

– Ребенок лежал в неправильном положении, матка недостаточно раскрылась, а роженица потеряла слишком много крови. Все усилия были напрасны…

Кровь.

Цезарь услышал слово «кровь».

Он вошел в спальню.

И почувствовал запах крови.

Посмотрел на ложе.

И увидел ее.

Тело Корнелии едва прикрыли простыней. Алая струйка сбегала с кровати и растекалась по полу множеством ручейков. Неужели в таком маленьком теле содержится столько крови?

На простыне, в области живота, виднелась выпуклость. Ребенок не успел выйти наружу и наполовину застрял в теле матери.

Цезарь опустился на колени, приподнял простыню и увидел искаженное нестерпимой болью лицо Корнелии. На лице застыла гримаса, точно при смерти она кричала. Только сейчас он понял, что имели в виду сестры, и снова закрыл лицо простыней.

Вошли двое рабов – на случай, если хозяину что-нибудь понадобится.

Они увидели, как плечи Цезаря странно подергиваются, как у ребенка, поставленного в наказание в угол комнаты.

Цезарь плакал.

В комнату вошла Аврелия.

– Вон отсюда, – приказала она рабам, и те мгновенно исчезли, оставив