Шрифт:
Закладка:
Посол Буллит, стремившийся установить хорошие отношения как с восточноевропейским отделом, так и с советскими официальными лицами, вскоре попросил Кеннана, который в то время жил в Риге, заняться организацией американского посольства в Москве. Кеннан давно мечтал посетить Россию, страну, которой он посвятил предыдущие пять лет обучения. И на исходе 1933 года у него наконец появился шанс. Позже он вспоминал волнение, охватившее его при первом въезде на советскую территорию. Не в силах заснуть, он занялся тем, что счищал лед с окон поезда и взволнованно вглядывался в темноту. Его рассказ о приезде принял форму восторженного восклицания:
Россия, Россия – немытая, отсталая, привлекательная Россия, так стыдящаяся своей отсталости, так по-восточному решившая скрыть ее от нас хитрым обманом, такая чувствительная и такая подозрительная перед лицом злого цивилизованного запада. Я всегда буду помнить тебя – лукаво, трогательно, но с бо́льшим криком и смятением – закачивающую горячую воду в наш спальный вагон в морозной темноте декабрьского утра, чтобы мы не знали, чтобы мы никогда не поняли, в какую примитивную страну мы попали[523].
В этой истории о своем приезде Кеннан с типичной ему элегантностью и лаконичностью изложил свои взгляды на Советский Союз: отсталый и примитивный, восточный и обманчивый – но в то же время привлекательный и трогательный.
Когда Кеннан прибыл в Москву в качестве авангарда официального американского присутствия, сеть контактов среди американцев быстро расширилась, охватив персонал посольства. В первые три недели своего пребывания в СССР Кеннан познакомился с американскими журналистами Ральфом Барнсом, Уильямом Генри Чемберлином и Уолтером Дюранти, а также с Брюсом Хоппером из Гарварда. Кеннан с энтузиазмом отметил, что журналисты, в том числе Юджин Лайонс и Уильям Стоунман, «все прошли в России большой путь и жили самой естественной жизнью», какую он мог встретить «в истинной богеме». Пятничные чаепития, организованные Уильямом Генри и Соней Чемберлин, стали еще одной возможностью для журналистов и дипломатов обсудить свои впечатления. Журналисты также часто посещали мероприятия посольства[524].
К тому времени, когда в начале 1934 года начало функционировать американское посольство в Москве, голод пошел на убыль. Оттого, что непосредственный кризис прошел, жить едва ли стало «веселей»[525], как заявил Сталин группе рабочих в 1935 году. Дефицит все так же сохранялся в крупных городах, в сельской местности и в недавно возникших промышленных поселениях на Урале. В одном дипломатическом отчете за 1934 год упоминалась «ситуация, очень похожая на голод», которая поразила советскую сельскую местность в прошлом году[526]. В другом отчете, от Лоя Хендерсона из Москвы, который уклонился от любых вопросов о продовольственном кризисе, отмечалось, что с момента создания посольства в Москве положения голода не было. Хендерсон почти точно скопировал описание последствий голода у Дюранти: хотя голода как такового не было, «здоровье многих людей [было] серьезно подорвано» нехваткой продовольствия[527]. Строгость профессиональной дипломатии, которая поощряла знания о других странах, но резко ограничивала применение этих знаний, препятствовала более прямым действиям. Что бы ни знали американские дипломаты о положении дел в СССР, публично они хранили молчание.
Но отсутствие более решительного официального американского ответа на ситуацию голода нельзя объяснить лишь чопорными манерами профессиональных дипломатов. Внимательная оценка докладов американских дипломатов показывает, что они, как и знакомые им журналисты и ученые, уравновешивали издержки советского экономического развития с потенциальными выгодами. Эта попытка найти баланс едва ли изменила их оппозицию советским руководителям или американскому признанию, но она все же дает представление об американских взглядах на советское развитие. На самом деле сам Кеннан дал самое яркое описание энтузиазма в отношении экономического развития, существовавшего в Советском Союзе. Его замечания на эту тему были сделаны в ответ на вопрос его руководителя летом 1932 года, когда он еще жил в Риге. Когда Кеннана попросили оценить настроения населения в Советском Союзе, он оказался в крайне невыгодном положении; не имея возможности посетить страну, он основывал свой анализ на официальных советских отчетах, а также на западных отчетах об СССР. Из этих сообщений он заключил о степени регламентации советской жизни и о недовольстве советских граждан. Но одна западная работа, книга немецкого социолога Клауса Менерта о советской молодежи, убедила Кеннана в том, что у советского режима была преданная группа сторонников, настоящих энтузиастов. Менерт выразил как удивление, так и уважение к способности советских граждан «справиться с новыми и гигантскими трудностями» первой пятилетки. Менерт не стал отвергать успехи плана как «просто» результаты «дикого терроризма [или] просто известной способности русского народа страдать». Вместо этого он приписал успех «героической жертве», которая «требует величайшей преданности» от своих граждан. Кеннан подробно остановился на анализе Менерта в своем официальном отчете:
[Менерт] показывает, что определенная часть, по крайней мере молодежь, полна энтузиазма и настолько счастлива, насколько могут быть люди, когда они полностью погружены в задачи, которые не имеют никакого отношения к их личной жизни. Нет никаких оснований в этом сомневаться. Известно, что романтика экономического развития вдохновляет молодежь не только в России, но и в других странах. Это вдохновение тем более велико в России, где правительство поощряет молодежь игнорировать все другие вопросы в пользу экономического прогресса. <…> [Это вдохновение] в значительной степени избавило этих молодых людей от проклятий эгоизма, романтизма, мечтательности, самокопания и растерянности, которые выпадают на долю молодежи буржуазных стран[528].
Таким образом, Кеннан рассматривал индустриализацию, помимо ее материальных целей, как полезный способ отвлечься от типичных проблем западной молодежи – возможно, тех же самых проблем, которые преследовали в молодости самого Кеннана. Получается, что его признание «романтики экономического развития» было частью его критики эгоизма и изоляции буржуазной жизни, которые он сам остро ощущал. Это стремление к великой задаче, которой он мог бы себя посвятить, распространялось даже на советскую индустриализацию. Его стремление к более масштабному делу преодолело, в данном случае, его оппозицию СССР и культурной и экономической модернизации в целом.
Но если аргумент Кеннана отражает определенный эгоцентризм, он вряд ли был одинок в том, что признавал – возможно, даже симпатизируя – народный энтузиазм по поводу советской индустриализации. Заявления Кеннана значительно совпадали со взглядами Дюранти конца 1932 года. И за 18 месяцев до того, как Кеннан написал об этой романтике, его коллега-дипломат Джон Уайли одобрительно повторил оценку одного западного инженера, согласно которой энтузиазм по поводу планирования достиг «сверхчеловеческих» масштабов и стал «самым важным фактором его возможного успеха»[529]. В Вашингтоне чиновники Госдепартамента запрашивали мнение Сэмюэля Харпера о моральном духе населения, широко распространяя его сообщения в департаменте. В одном из таких отчетов, написанном через несколько месяцев после доклада Кеннана, Харпер определил «экономический патриотизм» как центральный элемент советской жизни. В следующем докладе чикагского ученого, который достиг высших эшелонов правительства, описывалось широкое распространение «идеи превращения России в мощную современную индустриальную страну». Популярность этой идеи, заключил Харпер, была необходима для того, чтобы «помочь [населению] преодолеть жертвы, на которые оно вынуждено идти»[530]. Аналогичным образом «Чип» Боулен в письме домой из московского посольства рассказал, что «надежда советских граждан на будущее» и «прославление труда» отличали их от остального населения мира[531]. Тонко улавливающие народные настроения,
