Несмотря на их общее отвращение к советскому режиму, эксперты восточноевропейского отдела нашли светлое пятно среди хаоса и недостатков первых пятилеток. Хотя эти попытки сбалансировать затраты и выгоды от первых пятилеток вряд ли можно считать безоговорочным одобрением советской политики, тем не менее они предполагают некоторую симпатию к экономическим целям СССР. По мере того как Советский Союз переходил через период голода от первой пятилетки ко второй, взгляды американских дипломатов на экономические издержки и выгоды советской индустриализации менялись мало. Экономическая модернизация представлялась дорогостоящей, но в конечном счете полезной. В таком ключе Лой Хендерсон, проживающий в Москве, оценил советскую сельскохозяйственную политику после поездки по сельской местности в 1937 году. Вторя журналисту Морису Хиндусу, Хендерсон описал «новую жизненную силу» деревень и оценил «подлинные усилия» советских лидеров по улучшению моральных, а также материальных условий в сельской местности[532]. Кеннан, сочиняя свои первые мемуары (в возрасте 34 лет), отделил политические вопросы, такие как советская пропаганда в Соединенных Штатах, от экономических, таких как индустриализация. При этом он выразил сдержанное одобрение советской политики: «Что бы мы ни думали о советских махинациях в Соединенных Штатах, мы не желали Кремлю зла в его усилиях по модернизации России, в его программе внутреннего развития». Далее он признал «несомненное желание модернизировать отсталую страну». Но Кеннан, как и его коллеги в Риге и Москве, осознавал издержки индустриализации. Он описал решимость советских лидеров к индустриализации и предсказал успех; они были «жесткой партией», писал он, «с сильными нервами, сдержанными [и] безжалостно компетентными». Экономический успех, подразумевал он, зависел от такой безжалостности[533]. Норрис Чипман, который прошел ту же программу обучения, что и Боулен с Кеннаном, превозносил усилия Советов по преобразованию «отсталой сельскохозяйственной страны» в «развитое индустриальное государство», даже допуская, что их основными методами были «страх и сила»[534].

В 1934 году посол Буллит, чье краткое пребывание в Москве быстро пошатнуло его прежние симпатии к Советскому Союзу, доложил госсекретарю, что первая пятилетка увенчалась успехом. Повсюду царила уверенность, даже если это досталось высокой ценой: «Нынешний оптимизм имеет много корней. Аграрная политика Сталина, какой бы ужасающей ни была ее цена в плане человеческих страданий, оказалась успешной. Крестьян морили голодом, расстреливали и ссылали ради повиновения. Новый урожай достаточен»[535]. Смелые идеи сопровождались высокими затратами.

Эксперты Госдепартамента, как и занятые теми же вопросами журналисты и ученые, при расчете высокой цены модернизации часто ссылались на смягчающие факторы: очевидные черты русского национального характера. Верные своему университетскому и профессиональному образованию, дипломаты хорошо помнили о представлениях о национальном характере, укорененном в русской почве. В ходе первых пятилетних планов дипломаты приписывали суровость советской жизни, а также многочисленные проблемы с индустриализацией предполагаемым особенностям русского характера. Кеннан в своем резюме о советской экономике, например, обвинял в издержках коллективизации, среди прочего, «вялость и безразличие со стороны крестьян»[536]. Элбридж Дарброу, который тоже проходил языковую программу, видел причину советских промышленных неудач в «примитивной» природе используемого «человеческого материала»[537]. Московский руководитель Дарброу Лой Хендерсон заявил об этом еще более решительно. В 1939 году в частном письме своему другу Сэмюэлю Харперу временный поверенный в делах признался: «Я не верю, что мне необходимо вдаваться в причины того, что можно назвать нынешней промышленной стагнацией экономики. Вы достаточно знакомы с недостатками русского народа»[538]. Боулен, вспоминая свою деятельность в сталинской Москве, выразил схожие чувства: трудности советской индустриализации были следствием «примитивной природы русского общества»[539]. А Чипман считал отсутствие управленческих способностей одной из «главных слабостей» СССР – мнение, которое также разделял посол Буллит[540]. Такие настроения появились и в высших эшелонах внешнеполитического аппарата. Президент Рузвельт одобрил доклад, который он направил экспертам Госдепартамента, заявив, что главной проблемой Советов было «отсутствие надежности у русского народа и его неспособность к организации»[541]. Неизменный русский характер, плохо подходящий для индустриализации, будет препятствовать советскому прогрессу и увеличивать ее издержки.

В оценках дипломатами событий в СССР фигурировали и другие аспекты русского характера. В своих первых мемуарах Кеннан описал собственную роль эксперта по России, повторяя мысли своих преподавателей в Принстоне, Берлине и Школе дипломатической службы: «Мне пришлось обдумать влияние климата на характер, результаты столетнего конфликта с азиатскими ордами, влияние средневековой Византии, национальное происхождение людей и географические характеристики страны». Эти характеристики, заключил он, «мало благоприятствовали нормальному административному контролю [или] национальному самосознанию»[542]. Выступая в ФСС в 1938 году, Кеннан подробно остановился на экономической роли климата в России, поскольку он сформировал характер. Он описал экономический цикл в России как чередование длительных периодов бездействия и кратковременной лихорадочной работы – очень похоже на первую пятилетку. Кеннан утверждал, что такой цикл отражает суровый климат России: долгие зимы летаргии, за которыми следуют интенсивные летние всплески активности. Боулен в своих мемуарах привел аналогичный аргумент[543].

Но экономические следствия русского характера вышли за рамки цикла энергичной деятельности и апатии. Сосредоточив внимание на сельской жизни, Кеннан восхвалял русского крестьянина как «многострадальную и терпеливую душу», приученную к материальным лишениям, которые определяли советскую жизнь. Другие сотрудники восточноевропейского отдела придерживались схожих взглядов на выносливость и фатализм русских крестьян, что позволяло объяснить жертвы, невольно принесенные в стремлении к индустриализации. Роберт Келли, Норрис Чипман и Эрл Пэкер – все они засвидетельствовали замечательную способность крестьян переносить большие трудности[544]. Келли даже задавался в разгар первой пятилетки вопросом, возможно ли, что советское руководство исчерпало «славянскую способность населения к страданиям»[545]. Хотя дипломаты высоко оценили активность и энергичность небольшой группы советской молодежи, они тем не менее рассматривали такую энергичность как необычную для России черту. Вялое и инертное крестьянство оказалось одновременно препятствием и благом для советской индустриализации: нехватка энергии замедляла планы экономического развития, но безграничные резервы выносливости означали, что крестьяне могли способствовать экономическому прогрессу своими же страданиями.

Представления о национальном характере, столь глубоко укоренившиеся у экспертов по России в Заграничной службе, также повлияли на анализ дипломатами политических тенденций. В одном известном докладе 1937 года Кеннан описал показательные процессы над старым большевиком Л. Б. Каменевым (который руководил оказанием помощи во время голода 1921–1923 годов) и другими, завершив его абзацем в стиле Кеннана о русском мышлении. Эти судебные процессы показали, как унижали преданных революционеров, вынужденных признаться в своем соучастии в возмутительных, нелогичных и фактически невозможных планах государственной измены. Они устранили действующих и прошлых соперников Сталина вместе с миллионами других граждан. Кеннан пришел к выводу, что эти судебные процессы иллюстрировали своеобразную русскую логику, которая существовала задолго до Сталина: «Русский разум, как показал Достоевский, не знает умеренности; и он иногда доводит истину и ложь до таких бесконечных крайностей, что в конечном итоге они сходятся в пространстве, как параллельные линии, и больше невозможно их различать»[546]. Очищенный от литературных аллюзий, аргумент Кеннана появился также в работах его коллег о чистках. Джон Уайли, например, во многом по тем же причинам описал предыдущий раунд показательных процессов как «великолепно русский», в первую очередь из-за неуместности там истины в американском смысле этого термина[547]. А Лой Хендерсон расширил анализ «летаргии и апатии» русских, объяснив политические, а не только экономические