Шрифт:
Закладка:
Это обучение дополнило, по крайней мере для Кеннана, уроки, полученные в Принстоне и ФСС. Он благодарил одного из своих берлинских преподавателей, Антона Пальме, за то, что многое узнал от него о русском национальном характере. Ссылаясь на язык немецкого историзма с его акцентом на конкретные исторические силы в противовес бесплотным идеям, Кеннан вспоминал, что Пальме объяснил, как реалии географических особенностей страны сформировали русский характер [Ilchman 1961: 240; Propas 1984; Pohl 1913: 16–17][504]. Реалии, такие как характер и национальные интересы – а не эфемерные явления, как правительства и идеологии, – определили надлежащие темы для дипломатов Келли. В рамках этой учебной программы Келли также передал своим протеже свое уважение к царской России, недоверие и неприязнь к большевикам, а также научное отношение к объекту своего исследования. Окончивший аспирантуру Келли добился в этой последней задаче такого успеха, что один коллега позже выразил недовольство, что сотрудники восточноевропейского отдела демонстрировали узкий и педантичный «склад ума кандидата наук»[505].
Обладая серьезным складом ума, Келли стремился узнать как можно больше о Советском Союзе – несмотря на то что он был решительно против официального американского дипломатического признания. Он создал «пост прослушивания» Советов в Риге, в то время столице независимой Латвии. Небольшой штат сотрудников занимался анализом событий в России, используя новостные репортажи и интервью с иностранцами, которые посетили СССР [Grant 1978: 107–110]. Кеннан, Боулен и другие участники языковой программы присоединились к этому «посту» для прохождения летней стажировки в ходе своего обучения. Там они совершенствовали язык и навыки профессиональных наблюдателей за Россией.
Точно так же, как ФСС стремилась привить чувство корпоративной сплоченности Заграничной службе в целом, более скромная программа Келли делала то же самое для «его мальчиков» в восточноевропейском отделе. Стажеры и другие дипломаты, изучавшие Россию, циркулировали из Вашингтона в Ригу, Берлин, Париж и в конечном счете Москву и хорошо узнали друг друга. Дух товарищества распространился и на других русистов, таких как Лой Хендерсон, который не проходил программу в Европе. Все они с большим энтузиазмом изучали Россию, обсуждая свои идеи в конференц-залах, ресторанах и барах по всему миру. Как отметил один немецкий дипломат, американские эксперты по России разделяли «единодушную одержимость» своим предметом[506].
Хотя трое наиболее успешных молодых сотрудников восточноевропейского отдела в 1930-х годах разделяли общие взгляды на Россию, они сильно отличались друг от друга личными качествами и политическими взглядами. «Чип» Боулен, происходивший из семьи немецких промышленных магнатов, активно общался как с американцами, так и с русскими. Кеннан, талантливый, хотя и задумчивый юноша, приобрел репутацию нелюдима задолго до работы на дипломатической службе и даже до поступления в Принстон; в его школьном ежегоднике в графе о личной неприязни значилось «вселенная». Однако Хендерсон даже превзошел Кеннана в скованности; так, например, глава его мемуаров, описывающая его ухаживания за невестой и вступление в брак, носит откровенно неромантичное название «Изменение семейного положения и перевод в Госдепартамент» [Wright 1972: 6; Henderson 1986, ch. 20]. Тем не менее эти трое разделяли не только свою одержимость событиями в СССР, но и общие представления о социальной иерархии и национальном характере. Эти общие идеи во многом закрепили Школа иностранных дел, программа языковой подготовки и чрезвычайно серьезная атмосфера восточноевропейского отдела.
Еще до установления официальных американо-советских отношений в 1933 году находящиеся за рубежом американские дипломаты имели возможности для общения с учеными и журналистами, пишущими о России. Многие неправительственные эксперты посетили американские посольства в Берлине, Риге или Варшаве после отъезда из Советского Союза; их подробные отчеты были широко распространены в восточноевропейском отделе. Эти эксперты, базирующиеся в штаб-квартире, регулярно встречались со своими коллегами из академических и журналистских кругов, часто устанавливая дружеские отношения, которые простирались на большие расстояния и на многие годы. Брюс Хоппер поддерживал тесные контакты с Келли и Кеннаном, а также с их коллегой Джоном Уайли, специалистом по Прибалтике. Уайли также поддерживал дружбу с Уолтером Дюранти; через него репортер периодически встречался с Робертом Келли – несмотря на их разногласия по поводу американской политики[507]. Бывший сотрудник Госдепартамента Сэмюэль Харпер поддерживал особенно тесные связи со многими работниками восточноевропейского отдела, даже несмотря на то, что его энтузиазм по отношению к Советскому Союзу после 1927 года возрос. В начале 1930-х годов он часто общался с Келли, и его переписка с Лоем Хендерсоном, который в то время жил в Москве, демонстрирует трогательную смесь обсуждения международной политики и тесных дружеских отношений[508]. Сам Келли оставался активным членом научных ассоциаций, участвуя во встрече славистов 1924 года в Ричмонде, а также сохраняя свое членство в Американской исторической ассоциации[509]. Он также привозил многих экспертов в Вашингтон для неофициальных консультаций; например, на круглом столе 1929 года, помимо чиновников Госдепартамента, присутствовали Харпер, Хоппер, Луис Фишер и Лео Пасвольский[510]. Келли и его коллеги из восточноевропейского отдела, лишенные возможности посетить страну, о которой они писали, вряд ли были изолированы от переплетающейся сети контактов американских экспертов по России.
Тесные контакты дипломатов с другими экспертами сформировали их подход к пониманию России. Например, можно проследить параллели между взглядами американских дипломатов и других наблюдателей в групповой депеше из Риги весной 1932 года. Когда Роберт Скиннер, глава рижского представительства, попросил своих сотрудников поразмыслить о недавних событиях в России, ответы в значительной степени совпали. Все респонденты выразили недовольство советской внешней политикой, однако многие отметили улучшения в условиях советской жизни. Кеннан объединил эти две тенденции в своем заключении о том, что внутренние события, какими бы многообещающими они ни были, не должны влиять на американскую дипломатическую позицию. Мысли другого дипломата походили на взгляды Брайса Гувера: признавая, что «Россия переживает период национального строительства, [который] не может не вызывать сочувствия со стороны всех непредвзятых наблюдателей», тем не менее он осуждал применяемые методы. Сам Скиннер уравновешивал «великие и ужасные ошибки» в России медленным совершенствованием «громоздкой государственной машины». Он также отметил, как советская экономическая политика адаптировала методы производства к «русскому темпераменту и отсталому состоянию русского народа»[511]. Как и многие журналисты и научные обозреватели, американские дипломаты связывали национальные черты с экономикой страны.
В других оценках начала 1930-х годов экономические выгоды подчеркивались более прямолинейно. Например, давно работающий в восточноевропейском отделе Эрл Пэкер, по-видимому, рассматривал первую пятилетку как сигнал о намерении большевиков вывести страну из «примитивного сельскохозяйственного» состояния и сделать ее индустриальной державой[512]. Руководитель Пэкера, Келли, еще более решительно высказался по этому поводу в 1932 году: «Правительство и народ Соединенных Штатов смотрят с сочувствием на стремления русского народа развивать экономику своей страны»[513]. Оценка Келли вполне могла относиться к перспективе расширения торговли с Советским Союзом по мере его развития, хотя Келли уже давно высказывал мнение, что коммерческие вопросы – как и внутриполитические дела – полностью независимы от дипломатических отношений. Выдерживая соответствующую профессиональную дистанцию,
