Шрифт:
Закладка:
Как для Чемберлина, так и для Лайонса, которые прибыли в Москву словно паломники, идущие в Мекку, их «Кронштадтом» стал голод 1932–1933 годов [Chamberlin 1959: 11–12; Lyons 1948: 264]. Даже если Чемберлин выражал неоднозначные взгляды и ранее, голод ускорил его «отступление из Москвы» [Chamberlin 1940a, chap. 7; Harper 1945: 235]. К 1934 году он и его семья переехали в Берлин, где они использовали его стипендию Гуггенхайма, чтобы завершить двухтомную книгу «История русской революции», над которой они с Соней периодически работали в течение предыдущего десятилетия. Эта книга переиздавалась на протяжении более чем 60 лет [Chamberlin 1935]. Если рассказ Чемберлина о революции раскрывал как ее страсть, так и ее драматизм, то его труды о современных событиях в Советском Союзе становились все более полемичными и предсказуемыми. Написав в конце 1934 года серию статей, Чемберлин сказал прощай России, но также и своим представлениям о том, чего может достичь советская политика. В начале своей карьеры, работая под псевдонимом А. С. Фримен, Чемберлин описывал прошлое России как врага, которого Советы надеялись победить. Но 12 лет спустя он утверждал, что Советский Союз представлял собой воплощение, а не отрицание деспотического прошлого России [Chamberlin 1934c; Chamberlin 1934b: 13–16].
После того как Чемберлин переехал в Токио в качестве корреспондента «Christian Science Monitor», его работа на темы России и коммунизма замедлилась, но не прекратилась. Он опубликовал два сборника эссе, во многих из которых критиковал коммунизм и Советский Союз. Хотя Чемберлин всегда ссылался на стереотипы русского характера, особенно в его азиатских аспектах, к 1930-м годам он превратил Азию в ключевую категорию для своего анализа Советского Союза. Он приписывал все, что в России пошло не так – длинный список, по его мнению, – ее азиатским чертам, в первую очередь «безжалостности [и] презрению к личности». Советский Союз, писал он в 1941 году, «обладает большинством характеристик азиатского абсолютистского государства»[490]. Недостатки СССР, заключил Чемберлин, выросли из недостатков России (и русских). Тем не менее, хотя его критика Советского Союза основывалась на национальном характере, его все более ожесточенные нападки на западных сторонников этой страны носили сугубо политический характер. Он обвинил левых критиков в Соединенных Штатах и Соединенном Королевстве в применении двойных стандартов, а также в их умышленном игнорировании положения дел в Советском Союзе[491].
Труды Чемберлина конца 1930-х годов гармонично дополняли работы Лайонса. Оба решительно выступали против Советского Союза и его западных сторонников, но Лайонс нацелился в первую очередь на американских сторонников, в то время как Чемберлин сосредоточился на советской политике. Лайонс также покинул Москву вскоре после американского признания в ноябре 1933 года. Однако его отъезд, в отличие от Чемберлина, не был добровольным. За несколько месяцев до этого советские представители прессы узнали о планах Лайонса написать «глубоко враждебную» книгу о Советском Союзе. Дождавшись момента, когда Литвинов и Рузвельт договорились о дипломатическом признании, пресс-служба – как правдоподобно утверждал Лайонс – с помощью манипуляций заставила его отправить фальшивую депешу[492]. Такие маневры стерли все оставшиеся следы просоветских настроений, с которыми Лайонс приехал в Москву в 1928 году.
Даже после своего скоропалительного отъезда из Советского Союза в 1934 году Лайонс, как и Чемберлин, неоднозначно писал о голоде. Например, он избегал слова «голод», хотя и ссылался (в начале 1934 года) на «тяжелые человеческие жертвы, понесенные в первой половине прошлого года нехваткой продовольствия и отсталостью промышленности». Он по-прежнему считал русский характер источником советских бедствий: «Кротость, терпение и способность страдать в одиночестве по-прежнему являются в высшей степени русскими качествами <…>, и их влияние на формирование советского эксперимента трудно переоценить». Он также открыто признался, что «лгал и преувеличивал происходящее в СССР» в течение шести лет работы в «United Press» в Москве. Эта ложь, которая сводилась к «замалчиванию огорчительных фактов и смягчению ударов», была не ответом на советские просьбы или угрозы, а попыткой оказать максимальную поддержку просоветскому делу в Соединенных Штатах[493]. В своем романе, в котором под вымышленными именами выведены реальные иностранцы в Москве, как и в автобиографическом рассказе «Командировка в утопию» (1937), Лайонс нанес несколько ударов; на самом деле он был более склонен к честным и не очень честным выпадам в адрес Дюранти, Фишера, Хиндуса и других американских энтузиастов СССР.
Нападки Лайонса на американских левых достигли высшей точки в его книге 1941 года «Красное десятилетие. Сталинистское проникновение в Америку». Назвав свою работу «откровенно журналистской и полемической», Лайонс выразил в печати надежду, что он преуспел в своих усилиях «понять социальное явление, а не критиковать им обманутых», хотя и признал возможность того, что «не всегда добивался успеха в подвиге беспристрастности» [Lyons 1971: 15, 19]. Его беспокойство было справедливо, поскольку Лайонс охотно пригвождал к позорному столбу тех, кто симпатизировал Советскому Союзу. Считая рост просоветского радикализма серьезной опасностью для Соединенных Штатов, он начал свою книгу с главы, названной «В защиту травли красных». Возможно, опасаясь, что это смягчит его тон, Лайонс нигде не упоминал напрямую о своих прежних связях с коммунизмом [Lyons 1971: 9–19, 29, 31][494].
В «Красном десятилетии» с его решительно критическим тоном прослеживается мучительная история американского радикализма 1930-х годов[495]. Поддержание просоветской позиции, радостно рассказывал Лайонс, требовало прокладывать путь в обход становящегося все более плотным собрания «Кронштадтов». Для Лайонса и Чемберлина поворотным моментом стал (хотя и значительно позже) голод, который они наблюдали. Для многих других именно советский поворот к политическому и социальному консерватизму в начале 1930-х годов изменил их мнение об СССР. Например, западные энтузиасты радикальных и экспериментальных форм искусства и литературы сочли сталинские культурные «смирительные рубашки» социалистического реализма слишком ограничивающими. Макс Истман, чей энтузиазм по поводу СССР давно угас, метко описал «художников в униформе». Те просоветски настроенные американцы, которые особенно восхищались первым поколением большевиков, нашли свой «Кронштадт» в волнах чисток, начавшихся в 1936 году. Наблюдение за тем, как блестящие мыслители, такие как Н. И. Бухарин, произносят написанные по сценарию извинения за свои якобы контрреволюционные действия, оттолкнуло Фишера и других от советского дела. Истинно веря в Народный фронт против фашизма, эти левые часто признавали проблемы в СССР, но утверждали, что он давал последнюю надежду в борьбе против нацистской Германии в то время, когда западные правительства намеривались сохранять нейтралитет в надвигающихся европейских войнах. Когда Франция, Великобритания и Соединенные Штаты умыли руки во время гражданской войны в Испании, только СССР и Коминтерн, казалось, были готовы бороться с фашизмом. Но, как указал Лайонс, советское вмешательство в события в Испании служило сталинским, а не лоялистским (то есть антифранкистским) интересам. Лайонс приберег самые резкие слова, но также и самое глубокое сочувствие для тех стойких людей, чья привязанность к Советскому Союзу пережила все эти потенциальные «Кронштадты» только для того, чтобы столкнуться с еще более серьезным вызовом в виде пакта 1939 года. Поддержка интеллигенцией Советского Союза, уже пошатнувшаяся после более ранних событий в СССР, после этого пакта улетучилась. Что значило присоединиться к Народному фронту против фашизма, если авангард Фронта только что подписал соглашение с фашистами?
Хотя этот пакт ознаменовал конец коммунистических симпатий среди
