статье 1934 года из Испании и об Испании – он связывался с «огромными усилиями, которые уже увенчались значительным успехом, чтобы дать стране новую и в целом здоровую аграрную базу». Фишер обратился напрямую к «трудностям» 1933 года лишь значительно позже, в июне 1934 года, в статье, озаглавленной «В России жизнь становится легче». Его статьи были посвящены «светлым перспективам» СССР и улучшению снабжения одеждой и продуктами питания в крупных городах. Эти экономические улучшения привели к снижению политической оппозиции, сказал Фишер, что, как он надеется, приведет к сокращению деятельности тайной полиции[480].

Фишер сохранил общий оптимизм в отношении Советского Союза в своем путевом дневнике «Советское путешествие», опубликованном в 1935 году. Он посвятил обсуждению голода 1932–1933 годов три страницы книги, где описал свои путешествия по Украине в октябре 1932 года. Он рассказал о продовольствии, оставленном гнить на полях в результате «пассивного сопротивления крестьян». Фишер прямо обвинил крестьян в том, что они «сами навлекли на себя эту беду»:

Это был ужасный урок, у которого была ужасная цена. История бывает жестокой. Большевики проводили масштабную политику, от которой зависели сила и характер их режима. Крестьяне реагировали так, как реагировали бы нормальные человеческие существа. Нельзя преуменьшать трагедию этого явления. Но с более общей точки зрения результатом стало окончательное закрепление коллективизации. Крестьянство никогда больше не будет оказывать пассивного сопротивления [Fischer 1935b: 174, 108, 170–172][481].

Подобно Дюранти и Чемберлину, Фишер подчеркивал положительные результаты, вытекающие из победы большевиков в деревне, и связывал голод с поведением крестьян.

Интерпретации голода репортерами вновь всплыли в 1935 году, когда Чемберлин и Фишер обменялись ударами по поводу своих репортажей о нем. После того как в газетах Херста появилась недельная серия статей о голоде, свирепствовавшем в СССР, Фишер опубликовал опровержение этих утверждений в журнале «The Nation»[482]. Фишер, Лайонс и Чемберлин согласились с тем, что в 1935 году в России голода не было; Лайонс, например, назвал серию Херста «явно подделанной». Но Чемберлин воспользовался случаем, чтобы разозлить Фишера, напав на него за игнорирование голода 1932–1933 годов, который (по словам Чемберлина) опустошил «Украину, Северный Кавказ, значительные области Нижней и Средней Волги и Туркестан». Утверждая, что Фишеру еще предстоит сделать некое «единственное, прямое и недвусмысленное признание голода», Чемберлин обвинил его в использовании «вводящих в заблуждение эвфемистических терминов» для описания событий в Советском Союзе. В своем ответе Чемберлину, опубликованном в том же номере, Фишер защищал свое отношение к голоду, а затем изменил ситуацию, обвинив Чемберлина в предвзятости за то, что он обвинял только советское правительство. Если голод был «рукотворным», как утверждал Чемберлин, то «теми людьми, которые его создали, были крестьяне», – писал Фишер[483]. Беспристрастность требовала перекладывания вины на крестьян.

Ко времени спора по поводу ложного голода 1935 года пять героев этой истории резко разошлись во мнениях. Хотя все они начали десятилетие с положительного отношения к Советам, Лайонс и Чемберлин разочаровались и теперь испытывали отвращение к «советскому эксперименту». Эти двое обрушились с резкой критикой как на Советский Союз, так и на его американских сторонников. Хиндус, Дюранти и Фишер быстро стали их мишенями, особенно из-за их освещения голода 1932–1933 годов.

Хиндус провел голодный год, курсируя между своей квартирой на Манхэттене и фермой на севере штата. В его публикациях 1933 года упоминался дефицит в сельской России, хотя и в загадочных фразах. В одной статье, например, он остановился на проблеме голода: он упомянул, что земледельцы «зачастую оставались без хлеба и без корма для своего скота», но подсчитал только потери скота. В книге «Великое наступление», которая начиналась с диалога о голоде, Хиндус предупредил, что 1932–1933 годы принесли «бедствия и лишения» во многие районы СССР. «Вина, – продолжил он, вторя Дюранти, – лежит не на России, а на русских» [Hindus 1933a: 464; Hindus 1933b: 105]. Возможно, как результат голода, Хиндус на два года обратился к художественной литературе, хотя и рассказал своему племяннику о кризисе в сельской местности, пытаясь отвратить его от коммунизма[484]. Хиндус вернулся к репортажам только в 1936 году, когда совершил свое третье паломничество на родину. Вернувшись в Москву после посещения своего места рождения, Хиндус тем не менее нашел много достойного восхищения в советской политической системе. Как он сказал сотруднику пресс-службы, «тот факт, что крестьянин в Советском Союзе может пахать на 15 сантиметров глубже, чем до революции, перекрывает все остальное, что произошло в стране»[485]. Наконец, в 1937 году он признал смертельный голод, приписываемый «исключительно» коллективизации. Тем не менее он продолжал уравновешивать издержки выгодами: «Несмотря на огромные материальные затраты, а также на жизнь людей и животных, коллективизация, на мой взгляд, представляет собой триумф революции» [Hindus 1937a: 613; Hindus 1938: 334–335]. Даже смерть части обожаемых им крестьян не ослабила его энтузиазма по поводу коллективизации.

Само по себе признание голода помешало карьере Хиндуса. Просоветский британский издатель Виктор Голланц по политическим мотивам отклонил предложение Хиндуса о следующей книге. Хиндус возражал на это, что он мог бы лучше послужить революции, написав о голоде, который он назвал «одной из величайших трагедий в истории человечества»[486]. И после публикации статьи под названием «Триумф коллективизации» в «Soviet Russia Today» Хиндус гневно отозвал ее продолжение ввиду разногласий с редактором относительно того, как описывать голод [Hindus 1937b: 14–15][487]. Вдобавок к этим издательским неудачам НКИД помешал ему вернуться в СССР в 1937 году[488]. Размышляя о Советском Союзе четверть века спустя, Хиндус утверждал, что история этой страны была в основном русской: все, что было создано, пришло «традиционно русским путем, по железному правилу сверху и при полном игнорировании человеческих жертв и свобод, которыми дорожит Запад» [Hindus 1961: XII]. Хиндус поддерживал экономическое и культурное развитие, документируя затраты, которые должны были заплатить крестьяне.

Дюранти точно так же никогда прямо не отказывался от своих прежних взглядов. В его более поздних работах упоминался голод, названый им «рукотворным», но были выражены сомнения в его происхождении. В своей последней книге (1949 года) Дюранти принес своего рода извинения: «Что бы ни говорили апологеты Сталина, 1932 год был годом голода». Хотя многочисленные страдания, возможно, казались непреднамеренными для находившихся «на местах», объяснил он, теперь он считает, что власти заслуживают порицания. Последнее доказательство Дюранти получил из речи Сталина: «Зачем винить крестьянина?.. Ибо мы [партия] стоим у руля» [Duranty 1949: 68–69; Taylor 1990: 236–237][489]. Хотя в своем восхвалении насилия он несколько поубавил пыл, Дюранти никогда не уклонялся от описания издержек советской индустриализации. И в этом он мало отличался от своих современников-журналистов, по крайней мере в том, как они реагировали на аграрный кризис.

Фишер с запозданием пересмотрел свои взгляды на Советский Союз, изложив свою новую точку зрения с большей вдумчивостью и значительно меньшим ядом, чем Лайонс и Чемберлин. В эссе Фишера в широко читаемой книге «Бог, который потерпел неудачу» (1950) голод приписывался «большевистской поспешности и догматизму». Размышляя о своих 15 годах восторженной поддержки СССР, Фишер пришел к выводу, что он «прославлял сталь и киловатты и забывал о человеке» [Fischer 2001: 209]. Но это было спустя много лет после самих событий.

Отказ Фишера от его энтузиазма в отношении Советов включал в себя красноречивое описание ключевых событий, приведших к тому, что тот или иной сторонник отрекался от СССР. Фишер назвал определяющий момент «Кронштадтом», имея в виду подавление большевиками