несмотря на отсутствие коллективного сопротивления. Он объяснил нехватку зерна в «одном из богатейших зерновых регионов России» тем, что центральная власть «мстит крестьянам». Несколько дней понаблюдав за обстановкой в Ростове и окрестностях, журналисты привлекли внимание тайной полиции, которая отправила их обратно в Москву. Тем не менее репортерам удалось переправить сообщения в свои газеты. Статья Барнса была посвящена террору на Кубани, в ней упоминалась тяжелая продовольственная ситуация. Его отчеты перекликались с заявлениями Уолтера Дюранти – которого он высоко ценил – в его отчетах за ноябрь 1932 года. В статье Барнса упоминалось «лишь ограниченное число случаев смерти, вызванных исключительно голодом», но признавалось, что «многие случаи смерти были вызваны болезнями из-за того, что здоровье людей серьезно подорвано отсутствием достаточного количества пищи»[450]. Даже в контрабандных сообщениях о голоде использовались уклончивые формулировки.

После того как первые из этих сообщений появились в западной прессе, высокопоставленные должностные лица СССР перешли к восстановлению контроля над сообщениями о голоде. В феврале 1933 года они запретили иностранцам ездить по СССР. Хотя пресс-службе было поручено в первую очередь обеспечить соблюдение этого нового постановления, ее сотрудники безуспешно выступали против полного запрета. Цензоры уверенно утверждали, что смогут не допускать иностранцев в проблемные районы без объявления официального запрета, которое может привлечь к ситуации внимание. В письме председателю Совета наркомов В. М. Молотову пресс-служба выступила против запрета на поездки:

Решение о новом порядке передвижения инкоров по территории Союза лишь с разрешения органов милиции вне всякого сомнения будет истолковано находящимися в Москве инкорами, а также международной прессой, как лишение иностранцев-журналистов свободы передвижения с той целью, чтобы скрыть от них «действительное положение» на местах. <…>

Отрицательные последствия общего запрета свободного передвижения инкоров по СССР могут быть предотвращены, если отдел печати НКИД вместо меры общего характера будет в каждом отдельном случае добиваться добровольного отказа от той или иной нежелательной нам поездки. Именно таким путем за самые последние дни были предотвращены поездки двух инкоров на Украину[451].

Сотрудники пресс-службы протестовали против введения полного запрета на поездки, утверждая, что они смогут действовать столь же эффективно посредством личных бесед и убеждая журналистов не посещать пострадавшие районы, чтобы не вызывать подозрений по отношению к новой политике. Однако советские цензоры сильно переоценили свою силу убеждения. Стоунман (который предпринял одну из двух поездок, упомянутых в последнем предложении цензоров) описал свой разговор с цензором, показав, что цензоры действовали жестко и многое сделали для того, чтобы вызвать подозрения журналистов, но никоим образом не добились «добровольного» изменения маршрута. Цензор сначала усомнился в необходимости для Стоунмана посетить Украину, а не какой-либо другой регион. Затем он обратился к репортеру «как к другу», а потом наконец заявил в одностороннем порядке: «Вам лучше отложить свою поездку»[452].

Новость о запрете на поездки быстро распространилась среди иностранцев в Москве. Однако «New York Times» и другие крупные газеты ничего не напечатали ни об отчетах Стоунмана и Барнса, ни о новых ограничениях на поездки для иностранцев. Дюранти, возможно, ставший осторожным после своей стычки с советскими властями в декабре, изменил направленность своих репортажей. Фокус его статей сместился в сторону освещения политических событий, с короткими остановками на экономических условиях – лишь настолько, чтобы предсказать «решающую борьбу на аграрном фронте» этой весной. Дюранти подчеркивал бедность и «отсталость» русских крестьян, сравнивая их не с фермерами, а с «сельскохозяйственным скотом» из-за их пассивности и рабского менталитета. «Я склонен думать, – заключил он, – что большевики “выиграют” [победят крестьян] в долгосрочной перспективе, но это будет нелегко». Дюранти не отрицал, что крестьяне столкнулись с большими тяготами – на самом деле он, скорее, даже получал от этого факта удовольствие – и приписывал их крестьянскому характеру. Картина выглядела мрачной, особенно учитывая степень «упадка и апатии» крестьян. По словам Дюранти, большевикам необходимо было «направить все имеющиеся в их распоряжении силы на преодоление крестьянской апатии, индивидуализма и неприязни к новым коллективным методам». Прогнозы на текущий урожай были плохими, и нехватка продовольствия, «уже широко распространенная и серьезная», будет только ухудшаться[453]. Как и Лайонс, Дюранти винил крестьянский характер – в первую очередь апатию – в проблемах с коллективизацией.

Тем временем Чемберлин высказал новые опасения по поводу перспектив СССР. Его ноябрьская речь в Лондоне на первый взгляд была относительно оптимистична, но, по-видимому, во время плавания у него изменилось настроение. Оказавшись в Соединенных Штатах, он стал подчеркивать как растущее неравенство, так и «нехватку продовольствия и сокращение сельскохозяйственного производства», которые преследовали Россию[454]. Он опубликовал статью в «New Republic» (в то время симпатизировавшей СССР), в которой пятилетний план описывался как «вынужденное, концентрированное стремление к высокоскоростной индустриализации, независимо от затрат на повседневный уровень жизни». В статье упоминался как внутренний дефицит продовольствия, так и растущий экспорт зерна. Но перспективы были хорошими, утверждал Чемберлин, потому что советские лидеры поняли, что они уже достигли пределов крестьянской выносливости. В другой статье он отметил «значительные успехи», достигнутые СССР «в стремлении к своей цели – стать мощной индустриальной страной». Несмотря на нищету, особенно для тех групп, на которые нацелились Советы, пятилетний план представлял собой «выдающийся вклад России в экономическую историю». Чемберлин, как и Дюранти, описал высокие издержки коллективизации и индустриализации, но тем не менее одобрил уроки, которые они предложили, и обещанные достижения [Chamberlin 1933d: 7–8; Chamberlin 1931a: 458, 466].

Репортажи о голоде также писал временный заместитель Чемберлина в Москве. Британец Малкольм Маггеридж прибыл в Москву осенью 1932 года, полный энтузиазма в отношении советских идеалов. Этот энтузиазм быстро рассеялся. Несмотря на свое презрение к большинству иностранных журналистов в Москве, Маггеридж многое у них перенял, в том числе их клише о национальном характере. Например, услышав о голоде в Киеве, Маггеридж отметил в своем дневнике, что «голод в природе вещей» для русских. Он попытался применить свой «восточный» опыт – в Индии – к пониманию России. Он писал, что в обеих странах «заурядная жестокость <…> не является [поводом] для осуждения» официальной политики[455].

В начале 1933 года Маггеридж отправил репортажи о голоде в «Manchester Guardian». Первые сведения о голоде он получил от анонимного посетителя, который оставил статьи из провинциальных газет на пороге репортера, а также от американского доктора Джозефа Розена, который организовывал в СССР еврейские сельскохозяйственные поселения. В конце января репортер отправился на Украину и Северный Кавказ, чтобы лично увидеть происходящее. «Manchester Guardian» не печатала депеши Маггериджа до конца марта 1933 года, возможно потому, что они шли вразрез с просоветской редакционной позицией газеты. В серии из трех частей в «The Guardian» сообщалось о «положении голода» на Северном Кавказе, которое, по утверждению Маггериджа, продлится по меньшей мере еще три-пять месяцев. В ней также описывались «голод на Украине» и пессимистические прогнозы автора на будущее. В возникшей нестабильной ситуации Маггеридж обвинил тяжелые реквизиции зерна, но также упомянул особенности крестьян. Реквизиции придали населению «характерный крестьянский вид – наполовину смиренный, наполовину хитрый». Маггеридж заключил, что, хотя западные журналисты в Москве, может, и с любопытством следили за экспериментом коллективизации, но «для участников [это] скорее было неприятно, чем интересно»[456]. Подобно Барнсу и Стоунману, Маггеридж дал западным газетам четкое представление о положении дел в советской деревне.

Другие находящиеся в Москве авторы, такие как Дюранти и Лайонс, были более осторожны. Однако в начале марта Дюранти отправился