Шрифт:
Закладка:
За серией статей в «Manchester Guardian» Маггериджа быстро последовал репортаж о голоде от Гарета Джонса. Джонс, говорящий по-русски помощник премьер-министра Великобритании Дэвида Ллойд Джорджа, узнал о бедственном положении во время кратких поездок по Украине. В статьях Джонса описывалось, как голод и болезни опустошали в регионе целые деревни[458]. Эти сообщения появились в течение нескольких дней после рассказов Стоунмана и Барнса. Возможно, из-за того, что Джонс не был постоянным московским корреспондентом, НКИД подошел к нему по-особому и заручился помощью московских постоянных сотрудников, чтобы его дискредитировать. Версия Лайонса о том, как руководитель пресс-службы К. А. Уманский вербовал иностранных журналистов, чтобы «низвергнуть Джонса», – это клише в работах о том, что голод скрывали. Как писал Лайонс в книге «Командировка в утопию» (1937):
Были долгие переговоры в духе джентльменских взаимных уступок, под лучезарной позолоченной улыбкой Уманского, прежде чем была выработана формула отказа. Мы признали достаточно, чтобы успокоить нашу совесть, но в непрямых фразах, в которых проклинали Джонса как лжеца. С грязным делом было покончено, заказали водку и закуски, Уманский присоединился к торжеству <…> в ту ночь он многое сделал для незыблемости большевизма [Lyons 1937a: 576].
Но множество доказательств противоречат этой истории, которую часто рассказывал Лайонс. Во-первых, есть некоторые основания сомневаться в его хронологии. Встреча с цензорами, по его словам, состоялась после появления статьи Джонса в «Manchester Guardian» – следовательно, после 30 марта 1933 года. Тем не менее после рассказа о собрании для «незыблемости большевизма» Лайонс продолжает описание того, как каждого журналиста вызывали в пресс-службу и говорили ему не покидать Москву без официального разрешения. Отчет Стоунмена – подтвержденный документами из американских, британских и российских архивов – указывает на то, что новости о запрете распространились в конце февраля[459]. Кроме того, никакие другие западные корреспонденты, включая помощника Дюранти и Стоунмана, которые присутствовали в Москве и позже брали интервью о голоде, никогда не упоминали об этом застолье. Наконец, когда самого Лайонса спросили об этом десятилетия спустя, он был достаточно скуп на детали. Как суммировал его воспоминания один историк:
Лайонс помнит о встрече с Уманским лишь немногим больше, чем то, что описано в «Командировке в утопию». Он вспоминает, что это не было «общим заседанием» иностранных корреспондентов, и [главному цензору] не нужно было делать ничего, кроме «намека» на то, что следует делать. Лайонс не может вспомнить, кто присутствовал на встрече или <…> где она проходила. Однако он добавляет, что «предположительно» там присутствовал Дюранти[460].
Независимо от того, произошло ли это вечернее событие так, как описал его Лайонс, Дюранти действительно «низвергнул» своего соотечественника Джонса. В статье, которая остается хрестоматийным примером двуличия, Дюранти раскритиковал мнение Джонса как «несколько поспешное» и основанное только на небольших поездках на Украину. (Следует отметить, что Джонс путешествовал больше, чем сам Дюранти.) В статье Дюранти, опубликованной под заголовком «Русские недоедают, но не голодают», цинично отмечалось, сколько раз иностранцы преждевременно «сочиняли эпитафии Советскому Союзу». Дюранти высмеял последнюю попытку Джонса, заявив, что тот «не видел мертвых или умирающих людей» и, следовательно, имел мало прямых доказательств голода. Дюранти не отрицал «плачевных» условий, но он видел причины проблем в «новизне и неправильном управлении коллективным хозяйством». В заслуженно получившем дурную известность абзаце Дюранти неуклюже соединил кулинарные и военные аналогии: «Но, грубо говоря, нельзя приготовить омлет, не разбив яиц, а большевистские лидеры [подобно военным командирам] <…> безразличны к последствиям, которые могут произойти». В словах столь же печально известных, хотя и менее выразительных, Дюранти добавил странное отрицание:
По всей стране ощущается серьезная нехватка продовольствия… Фактического голода или смерти от голода нет, но широко распространена смертность от болезней, вызванных недоеданием. <…> Обстоятельства тяжелые [особенно на Украине, Северном Кавказе и в Поволжье], но голода нет[461].
Основная формула Дюранти – нехватка, даже недоедание, но не голод – была перенята из его ноябрьского цикла статей.
Фишеру, который точно не смог бы прийти на встречу, потому что он путешествовал по Соединенным Штатам, не требовалось особого официального поощрения, чтобы протестовать против сообщений о голоде. Он провел весну 1933 года, агитируя за американское дипломатическое признание СССР. Когда слухи о голоде достигли берегов Америки, Фишер громогласно опроверг эти сообщения. Он согласился с тем, что русские «голодны – отчаянно голодны», но объяснил это «переходом страны от сельского хозяйства к индустриализму». В каждом городе, который он посещал, Фишер категорически отрицал, что в России существует массовый голод. Утверждая, что дефицит имеется, но голода нет, в другой речи он заявил, что русский крестьянин будет приносить жертвы «до тех пор, пока выполнение его цели не будет видно невооруженным глазом в форме промышленного достижения». Тем же летом вернувшись в Россию, Фишер лишь слегка изменил свои репортажи. В его первой статье из Москвы, озаглавленной «Последний тяжелый год России», просто говорилось, что «первая половина 1933 года была очень трудной на деле. У многих людей просто не было достаточного питания». Фишер винил засуху и отказ крестьян собирать урожай зерна, которое потом сгнило на полях. Он признал, что правительственные реквизиции лишили сельскую местность продовольствия, но военные нужды (потенциальный конфликт с Японией) объясняли такую смертоносную исполнительность в сборе зерна[462]. Его мысль, как и у Дюранти, осталась прежней: тяжелые времена, да, но голода нет.
В то время как Фишер использовал угрозу войны для оправдания трудностей, Дюранти продолжал говорить о войне в метафорическом смысле. Возможно, вдохновленный советской риторикой, он упорно сравнивал коллективизацию с битвой между модернизирующими большевиками и отсталыми крестьянами. Отправляясь в очередной отпуск в апреле – на этот раз в Грецию, – Дюранти организовал поездку так, чтобы проехаться по Украине. Разговаривая с крестьянами на станциях по пути, он пришел к выводу, что слухи о голоде были необоснованными и всегда приписывались соседней деревне. Дюранти по-прежнему сохранял оптимизм в отношении будущего: «Был положен конец путанице и бесхозяйственности последних двух лет, и <…> Москва проявляет интерес» к крестьянам[463]. Несмотря на нехватку продовольствия, ситуация в советской деревне улучшалась.
К концу весны Гарет Джонс опроверг высказывания Дюранти в язвительной контратаке. Джонс настаивал на своем признании голода, утверждая, что оно основано на многочисленных беседах с иностранными дипломатами, а также с крестьянами из более чем двадцати деревень. Он также привел в качестве подтверждения цикл статей Маггериджа конца марта в «Manchester Guardian». Набросившись на московских журналистов, Джонс назвал их «мастерами эвфемизма и преуменьшения» из-за становящейся все более строгой цензуры. Письмо заканчивалось поздравлением с горьким подтекстом: советская попытка влияния на общественное мнение – политика распределения продовольствия (чтобы Москва оставалась «сытой») и централизация – сумели «скрыть настоящую Россию»[464].
Всего через два
