Шрифт:
Закладка:
Заманчиво связать ссылки на «азиатскую Россию» либо с политической пристрастностью, либо с любительскими представлениями об экзотике. Однако политические взгляды и дилетантизм не могут объяснить частоту и широту применения этой концепции в западных репортажах. Этот термин не имел практически никаких политических границ; действительно, и радикалы, и консерваторы ссылались на «азиатскую Россию», выдвигая свои аргументы в отношении СССР. Такие авторы, как Чемберлин и Лайонс, которые на протяжении своей карьеры сменили политические взгляды, использовали одни и те же понятия с более или менее одинаковыми значениями, независимо от того, поддерживали они советскую политику или критиковали ее[425].
Ссылки на «азиатскую Россию», кроме того, являются важными иллюстрациями нового профессионального подхода в американской журналистике после Первой мировой войны. Он состоял в том, что для репортажей из таких отдаленных от Америки мест, как Россия, была просто необходима интерпретация. Именно такое заявление сделал Уолтер Дюранти в интервью профессиональному изданию после получения Пулитцеровской премии в мае 1932 года: «Когда вы пишете о России, вы пишете о стране и народе, чьи обычаи и идеалы так же чужды западному уму, как и китайские». Цель московских корреспондентов, таким образом, состояла в том, чтобы предложить интерпретацию событий в России и, опираясь на русскую историю и культуру, объяснить важность новостей об СССР. «Утверждения о фактах, – сказал Дюранти, повторяя журналистские теории того времени, – не производят впечатления важности» на американского читателя. Из-за огромных различий между американской и советской жизнью, продолжил он, «необходимо, чтобы корреспондент интерпретировал новости таким образом, чтобы придать им ценность». Очевидно, многие из его коллег-журналистов с ним согласились. Его интервью в профессиональном журнале было опубликовано под заголовком «Неинтерпретированные новости России озадачивают предвзятый мир, говорит Дюранти» [Roche 1932: 1]. И что еще важнее, в цитате из речи по случаю награждения Дюранти Пулитцеровской премией, присужденной за освещение первой пятилетки, видно, что репортера высоко оценивают не за исследования, а за интерпретацию: «Сообщения г-на Дюранти свидетельствуют о глубоком и основательном понимании положения дел в России и его причин. Они отмечены ученостью, глубиной, беспристрастностью, здравым суждением и исключительной ясностью и являются прекрасными примерами наилучшего вида иностранной корреспонденции» [Fischer 1987: XXXIV]. Дюранти получил премию за мнение, а не за расследование.
Известность Дюранти, особенно после получения Пулитцеровской премии, иллюстрирует еще один аспект нового стиля в журналистике конца 1920-х годов – появление корреспондента-знаменитости. Долгое время газеты посылали через океан с особыми заданиями знаменитых людей, но популярность Дюранти показала, что профессиональные журналисты благодаря своим репортажам сами могут стать знаменитыми. Дюранти и другим крайне помогло то, что в 1920-х годах в статьях стали чаще указывать имя автора. Новостные колонки, ранее печатавшиеся как официальный голос учреждения, теперь предлагали свои статьи в качестве личных материалов отдельных репортеров[426]. Репортеры телеграфных служб также могли участвовать в этой деятельности: так, Юджин Лайонс писал статьи о России для популярных журналов, одновременно подавая ежедневные сообщения для «United Press». Еще до Пулитцеровской премии Дюранти был очень востребованным толкователем России. В шумихе, последовавшей за его награждением, публицисты и политики из кожи вон лезли, чтобы оказать ему честь. Советники президента Гувера хотели, чтобы он отправился с Дюранти на рыбалку на выходные, хотя президент, по-видимому, не клюнул на приманку. Однако репортер встретился с кандидатом в президенты Франклином Делано Рузвельтом, а также с сотрудниками Госдепартамента[427]. Чествование Дюранти позволило редактору «Foreign Affairs» Гамильтону Фишу Армстронгу, а также финансистам Феликсу Варбургу и У. Эвериллу Гарриману связаться с репортером [Armstrong 1971: 512][428]. Критик Джордж Селдес утверждал, что «у нас были бы только объективные новости, которым можно доверять, если бы все редакторы в Америке выбирали корреспондентов калибра Дюранти». Ральф Барнс («New York Herald Tribune») и Освальд Гаррисон Виллард (редактор «The Nation») высоко оценили работу Дюранти – последний назвал ее «гениальной» и «блистательной».
Другие влиятельные лица обращались к Дюранти за советом и консультациями. Уолтер Липпман умолял о встрече за обедом, а Джону Дьюи выдалась возможность поужинать с этим репортером. Даже Роберт Ф. Келли из Госдепартамента благосклонно отреагировал на доклады Дюранти[429]. Сам Дюранти, видимо, стал такой же новостью, как и события, которые он освещал. Действительно, когда в ноябре 1933 года М. М. Литвинов отправился в Вашингтон для переговоров о дипломатическом признании, было не очень понятно: Дюранти его сопровождал или наоборот? Казалось, как заметил один из друзей репортера, что Америка «признавала и Россию, и Уолтера Дюранти»[430]. Интеллектуалы и журналисты ожидали от Дюранти не простого изложения фактов, а широкой интерпретации событий в Советском Союзе. Его особая – и партикуляристская – интерпретация опиралась на отличия России от Запада при объяснении дефицита и насилия в России. Он был не первым, не единственным и даже не самым эффективным сторонником этой точки зрения. Но его способность предложить такую интерпретацию поместила факты тягот в России в контекст русской культуры.
В конечном счете Дюранти вышел за рамки интерпретации. Он использовал контекст не просто для объяснения, но и для оправдания трудностей, созданных советской политикой. В одном частном письме он похвалил большевистских лидеров за «искренние усилия, направленные на то, чтобы вывести массы из ужасающей нищеты и невежества, в которых они жили веками»[431]. Дюранти настаивал, чтобы аналитики сосредоточились на будущих преимуществах советской индустриализации, которая привела Россию «от повозки с волами к самолету» за одно поколение[432]. Эту мысль он выражал во фразе, которую часто повторял: «Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц». Эта фраза, которую репортер включал в большинство своих разговоров об СССР, служила двум целям. С одной стороны, она была частью его попыток уравновесить выгоды индустриализации с ее издержками; но в то же время она помогла Дюранти заявить о себе как о бесстрастном, закаленном репортере, который мог спокойно и цинично прокомментировать любое событие, каким бы кровавым оно ни было[433]. Человеческие жертвы были малой платой за потенциальные выгоды индустриализации – или объективного репортажа.
Учитывая, что Дюранти негативно относился к русскому крестьянству – к тем, кто больше всего страдал от прогресса в советском стиле, его расчет преимуществ коллективизации совсем не удивителен. Но даже Морис Хиндус одобрил коллективизацию как необходимый шаг для своих любимых крестьян. После поездок по сельской местности в 1929 и 1930 годах Хиндус с энтузиазмом писал своему другу Сэмюэлю Харперу: «Распространение движения за коллективное сельское хозяйство, несмотря на крестьянское непокорство, является одной из наиболее выдающихся черт революции»[434]. Сопротивление крестьян было далеко не единственной проблемой, с которой столкнулись коллективисты в советской деревне. Обсуждая текущие события с советским чиновником, Хиндус упомянул бесчисленные проблемы в хозяйствах, которые он посетил: частые и длительные отлучки крестьян от работы, плохо обслуживаемое оборудование, неисправные тракторы и вялое отношение к работе сельскохозяйственных рабочих. Тем не менее чиновник точно заключил: «…все эти недостатки не помешали Хиндусу стать
