подлинным энтузиастом колхозного движения. Он говорит, что не видал буквально ни одного колхоза, где бы не было какого-нибудь нового начинания – хозяйственного или культурного характера»[435]. Хиндус не преуменьшал сопротивление или неудачи коллективизации. Но тем не менее он безоговорочно поддержал коллективизацию как «единственное, что может спасти земледельца от полного разорения» – «как бы это ни беспокоило и ни расстраивало старшее поколение крестьян». Социальные и экономические неурядицы коллективизации были небольшой платой за ее «потенциальные возможности»[436].

Трилогия Хиндуса, состоящая из книг об эпохе планов в России, прославляла коллективизацию как основу для раскрытия человеческого потенциала русских крестьян. Первая и самая продаваемая из этих книг, «Человечество вырвано с корнем», вышла в 1929 году и в течение следующих трех лет переиздавалась по меньшей мере 16 раз. Журналисты, ученые и дипломаты одинаково высоко оценили проницательный анализ Хиндуса, его внимание к деталям и его глубокое знание сельской России; введение к этой книге даже написал Джон Дьюи [Suny 1988a: XII; Filene 1966: 255]. Назвав потрясения России «родовыми муками нового общества», Хиндус оставался оптимистичным в отношении конечных результатов. Как он писал другу:

Рассматривая вещи в перспективе, я искренне убежден, что, к каким бы проблемам ни приводила коллективизация в деревнях, она пришла, чтобы остаться, и в конечном итоге [будет] на благо крестьян. Все сомнения в пользе [коллективного] движения, по крайней мере на данный момент, исчезли из моей головы.

Как Вудро Вильсон, который выступал за военную кампанию «ради достижения того, чего желают сами русские», Хиндус якобы помогал русским, высказывая мнение от их имени. И хотя цена коллективизации была высока, она того стоила[437].

Хиндус в своих работах сфокусировался на преимуществах, а не издержках коллективизации. В его книге «Великое наступление» (1933) обсуждалось создание «нового экономического порядка», основанного на «машине», в которой Хиндус видел как особое очарование русского народа, так и средство модернизации. Второй раздел был посвящен созданию «новой человеческой личности», в каждой главе отмечалась трансформация того или иного социального института (религии, семьи, школ, вооруженных сил и тюрем) и в конечном счете самого общества. Другие главы содержали жизнерадостные некрологи по буржуазным запретам и ограничениям. Большинство глав заканчивались абзацем, выделенным курсивом, в котором резюмировалось, как сельские русские «потеряли веру в Бога <…> потеряли всякий страх перед родительской властью <…> и потеряли страх перед сексом, деньгами, семьей и незащищенностью». Хиндус признавал, что он «благоговел перед необыкновенной мощью [большевиков]», преодолевшей пределы человеческой природы. Он сказал одному американскому дипломату, что эти социальные улучшения сами по себе являются достаточным оправданием революции[438]. В одной часто цитируемой статье задавался вопрос: «Сработал ли пятилетний план?» Ответ Хиндуса был восторженно утвердительным: машинный век не просто повысил эффективность сельского хозяйства, но и сыграл центральную роль в «перестройке человеческой личности», которая сопровождала экономические изменения. Хиндус уравновешивал экономические потери культурными достижениями: «Крестьяне не так богаты с точки зрения продовольствия, как в 1926 году <…>, но теперь у них есть образование, досуг и забота о своих детях». Успехи в области образования компенсировали материальные потери [Hindus 1933a: 462; Jones 1932: 81].

У каждого из этих пяти самых влиятельных американских журналистов в Москве были свои причины поддерживать становящуюся все более жестокой советскую политику в деревне. Фишер все еще был верен линии партии. Чемберлин и Лайонс, отказавшиеся от приверженности партии, тем не менее питали к русскому крестьянству столь мало уважения, что рассматривали преобразования в сельской местности как необходимый шаг. Лидерство Дюранти в сложившемся у этой группы неформальном культе страдания привело к тому, что он поддерживал советскую политику перед своей постоянно растущей аудиторией. И Хиндус, выступающий за крестьянство, обнаружил, что сельские условия отчаянно нуждаются в улучшении. Но что произойдет, если положение в деревне продолжит ухудшаться? Приведет ли это к голоду? «Великое наступление» началось именно с этого вопроса, оформленного как гипотетический разговор о затратах на коллективизацию:

– А если предположить, что в России будет голод? – продолжал мой собеседник, американский бизнесмен, известный по всей стране своим либерализмом, – что произойдет?

– Люди, конечно, будут умирать.

– А если предположить, что умрут три-четыре миллиона?

– Революция будет продолжаться [Hindus 1933b: V].

Революция будет идти вперед, нанося ущерб большому количеству русских, но не прекращаясь.

Хотя взгляды этих пяти журналистов варьировались от бесцеремонного подсчета человеческих потерь до теплого сентиментального отношения к бедственному положению крестьян, все пятеро нашли способ объяснить необходимость резких преобразований в России. Понимание этих оправданий имеет большое значение для объяснения того, как на Западе освещали сельский кризис в Советском Союзе, когда он достиг своего апогея в конце 1932 и 1933 году.

Продовольственные условия ухудшились зимой, так как крестьяне израсходовали последние скудные запасы зерна и начали убивать домашний скот. К середине зимы возросло число жертв в основных житницах СССР: на Украине, в Поволжье, Придонье, на Кавказе и в Казахстане. Поставки продовольствия в Москву оставались стабильными, хотя и едва ли обильными. Тем не менее летом 1932 года слухи о голоде распространились среди иностранцев, проживающих в Москве. Брюс Хоппер из Гарварда, хорошо знакомый с московскими корреспондентами, написал другу в Госдепартаменте, что «на Украине определенно голод»[439]. Информация о положении дел в деревне распространилась и среди жителей Запада. Еще летом 1932 года сотрудники посольства Германии сообщали о голоде в хлебных регионах СССР. В одном докладе Отто Аухагена, основанном больше на советской статистике, чем на личном опыте, говорилось о «голоде (Hunger-snot) в полном смысле этого слова» на Украине, в Поволжье, Западной Сибири и Казахстане [Auhagen 1932: 645][440]. Немецкий атташе по сельскому хозяйству Отто Шиллер, один из наиболее информированных иностранцев в Москве, провел большую часть 1932 года в поездках по советской деревне. Путешествуя с канадцем Эндрю Кэрнсом, Шиллер подробно описал ужасающее положение в советской деревне в статье, которая появилась в Германии в феврале 1933 года. Сообщения Кэрнса поступили в Министерство иностранных дел Великобритании еще раньше [Schiller 1933][441].

Более подробная информация о происходящем в деревне поступила в Москву осенью 1932 года. В конце октября один британский дипломат сообщил, что Дюранти «наконец-то осознал ситуацию в сельском хозяйстве», обвинив в серьезных проблемах нехватку рабочей и тягловой силы. Дипломат резюмировал анализ Дюранти: «Есть миллионы <…> крестьян, которых вполне допустимо оставить в нужде. <…> [Но] нет ли предела выносливости людей?» Однако Дюранти не предвидел никакого организованного сопротивления. Его типичные статьи казались умеренно оптимистичными. Например, он сообщил, что СССР был «в лучшей форме, чем бо́льшая часть мира», несмотря на серьезные проблемы в области снабжения, которые подорвали «крестьянскую энергию и инициативу». Даже другая торжественная статья, посвященная 15-й годовщине правления большевиков, завершалась со смешанным оптимизмом. «Времена тяжелые и в ближайшем будущем будут нелегкими», – писал Дюранти, но окончательная победа «социалистического строительства» обеспечена[442].

Вскоре Дюранти взял заметно менее оптимистичный тон в отношении ситуации в России. В конце ноября он опубликовал серию из шести заметок о нехватке продовольствия, которую он отправил из Москвы по почте, чтобы избежать цензуры. Этот цикл определил параметры его последующих работ о ситуации с продовольствием. Хотя он отверг прогнозы о голоде («фактического голода нет и, скорее всего, не будет»), Дюранти написал о «большой и растущей нехватке продовольствия как в городах, так и в сельской местности», которая имела «все более серьезные» последствия. Только