месяца после возвращения в Россию Дюранти умолял своих редакторов дать ему еще одну передышку от СССР. Редакторы «Times» отклонили его просьбу о поездке, поэтому Дюранти перенаправил свои жалобы другу и коллеге-журналисту Х. Р. Никербокеру. Он сказал Никербокеру: «…этот “голод” в основном чушь, как я вам и говорил, за исключением, может быть, Казахстана и Алтая, куда они вас не пустят <…> [НКИД], в частности, довольно капризно относится к журналистам, путешествующим в эти дни». Застряв в Москве и скучая, Дюранти вернулся к одной из своих любимых тем: страданиям русских. Он назвал большевиков «фанатиками, [которых] не волнует цена, выраженная в крови или деньгах». Страдания в России, подчеркнул он, не были строго советским явлением: «Это жестоко <…> но СССР близок к жестокой Азии, и поговорка “Жизнь – копейка” была вековым выражением человеческих ценностей в царской России». Статья заканчивалась признанием того, что «жизнь здесь тяжелая, и ей угрожают недоедание и болезни, которые из-за него возникают», но еще раз подчеркивалась конечная цель, оправдывающая эти жертвы: «фанатичное рвение» руководства к индустриализации[465].

В депеше начала августа снова упоминались слухи о голоде. Дюранти приписывал их антибольшевистским эмигрантским «фабрикам слухов» в соседних государствах. Советские власти, писал Дюранти, непреднамеренно подстрекали своих врагов, проводя «страусиную политику <…>, пытаясь скрыть [нехватку продовольствия] и некоторые из ее последствий». Такой дефицит «нанес тяжелый урон советской стойкости и даже советским жизням», сократив поставки продовольствия «ниже того, что обычно считается минимальными потребностями». Вскоре после этого Дюранти телеграфировал своему редактору, что, несмотря на слухи об обратном, слова «голод» следует избегать в новостях – в пользу приведенной выше формулировки о минимальных потребностях. В статье, озаглавленной «Отвергая отчет о голоде», Дюранти дал высокую оценку новому урожаю, не отрицая прошлых проблем: «До этого урожая картина была достаточно мрачной. Кремль безжалостно провел аграрную революцию коллективного хозяйства, и издержки были тяжелыми для русского народа, но теперь кажется, что революция завершена, потому что урожай действительно хорош»[466].

Летом к Дюранти вернулся оптимизм по поводу советского сельского хозяйства. Учитывая улучшение ситуации, он выразил свое беспокойство по поводу запрета на поездки: «Бедняги [в пресс-службе НКИД] выбрали этот момент, когда урожай ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ХОРОШ, чтобы запретить иностранным корреспондентам путешествовать». Он в очередной раз отрицал, что голод как таковой существовал, «но были тяжелые человеческие жертвы и много страданий, и сейчас, конечно, настал момент увидеть и сказать, что все стало лучше. Но [НКИД], похоже, этого не понимает». Игнорируя неоднократные возражения Дюранти против слова «голод», редакторы «Times» напечатали статьи из Вены и Берлина, в которых это слово использовалось. Они даже напечатали одну из статей самого Дюранти под заголовком «Тяжелые потери от голода на юге России». Эта статья продолжила его обычную тему: гибель людей произошла не от голода, а от болезней «из-за пониженной сопротивляемости». Уровень смертности был в три раза выше нормы на Украине, Северном Кавказе и Поволжье, писал Дюранти, но никакого «голода» не было[467].

Ухудшение положения дел в Советском Союзе, казалось, повлияло если не репортажи, то на настроение Дюранти. Он пожаловался своим редакторам, что ему надоело работать за границей, особенно в Москве. Дюранти не относил себя к тем, чье будущее счастье оправдывало нынешние страдания. СССР «может когда-нибудь стать раем для будущего поколения русских, – писал он – но я не из будущего поколения и, слава Богу, не русский». Он высказал предложение работать в Москве только на неполную ставку, писать в основном тематические статьи. Редакторы высшего звена «Times», недовольные частыми отлучками Дюранти из Москвы, были рады принять это соглашение[468].

До ухода Дюранти в отставку НКИД одарил его последней возможностью для сенсации. В конце августа пресс-служба сообщила ему, что он может путешествовать по сельской местности на Украине. Разрешение на поездку, однако, не означало, что он мог путешествовать как хочет. Ограничения, наложенные на его маршрут, озадачили Дюранти. По словам одного скептически настроенного дипломата, «г-н Дюранти заявил, что был очень раздражен этим действием, которое, по его мнению, выбило почву у него из-под ног, вынудив его признать запрет на свои передвижения»[469]. Дюранти не упомянул об ограничениях своим редакторам. Вместо этого он похвастался, что он и корреспондент «The Associated Press» Стэнли Ричардсон вскоре отправятся в поездку по Украине и Северному Кавказу, чтобы выступить против «кампании по поводу предполагаемого голода».

В ходе путешествия Дюранти и Ричардсон отправились сначала в Ростов, а затем в Харьков. Репортажи Дюранти перекликались с аргументами его ноябрьского цикла статей 1932 года о нехватке продовольствия. Первый репортаж начинался с утверждения, что «использование слова “голод” в связи с Северным Кавказом является явным абсурдом». Позлорадствовав, что «даже ребенок может увидеть, что это не голод, а изобилие», Дюранти пересмотрел в сторону понижения свою предыдущую оценку, согласно которой смертность утроилась. Однако его головокружение быстро рассеялось, когда он добрался до Украины. Дюранти снова прибегнул к аналогиям военного времени: Кремль «выиграл битву с крестьянами», хотя «цена была тяжелой». Весь этот эпизод Дюранти резюмировал в словах: «Голод сломил пассивное сопротивление [крестьян] – вот в одной фразе мрачная история украинского Вердена». Здесь Дюранти более определенно написал об издержках: «тяжелые условия <…> уничтожили крестьянство»[470]. Даже закаленный военный корреспондент был поражен тем, что он увидел тем летом.

В частных беседах Дюранти наглядно описал результаты голода. В часто упоминаемом инциденте, о котором сообщил Юджин Лайонс, Дюранти, по-видимому, зашел в квартиру Лайонса по возвращении из своих поездок на юг. Лайонс вспоминал:

Он поделился с нами своими свежими впечатлениями в грубо откровенных выражениях, и они сложились в картину жуткого ужаса. Его оценка погибших от голода была самой поразительной из всех, что я когда-либо слышал от кого-либо.

– Но, Уолтер, ты же не имеешь в виду это буквально? – воскликнула миссис [Энн О’Хара] Маккормик.

– Черт возьми, нет… навскидку, – ответил он и, как бы в утешение, добавил свой знаменитый трюизм: – Но они всего лишь русские… [Lyons 1937a: 579–580] (многоточие в оригинале).

Хотя в этом воспоминании 1937 года Лайонс не повторил слова Дюранти о показателях смертности, другие источники предполагают, что Дюранти оценил число погибших от семи до десяти миллионов «прямо или косвенно, из-за нехватки продовольствия»[471].

Поездка Дюранти и Ричардсона на Украину вскоре вызвала негодование у других журналистов. Глава НКИД Литвинов призвал отменить полное ограничение на поездки, отчасти для того, чтобы уменьшить зависть иностранных корреспондентов. Как он написал главе тайной полиции:

После того, как с нашего разрешения и по согласованию с Вами, инкоры Дюранти и Ричардсон отправились в поездку по Украине, ряд других инкоров также просит о выдаче им разрешений на поездки на юг… Эти предложения представляются мне правильными, но посколько я не могу быть в курсе положения в отдельных районах, куда собираются инкоры, прошу Вас, взвезев [взвесив] все обстоятельства дать Ваше заключение. Мне лично кажется, что наступил момент, когда мы можем более либерально подходить к вопросу о передвижении инкоров, крайне раздраженных жестким применнием [применением] правил об их поездках вне Москвы[472].

Литвинов, скорее всего, имел в виду Уильяма Генри Чемберлина, чье ходатайство о поездке в голодные районы было отклонено в конце