Шрифт:
Закладка:
После нескольких лет работы внештатным репортером в Соединенных Штатах Хиндус ухватился за возможность посетить Большое Быково и написать об изменениях, произошедших с тех пор, как он уехал из этого поселка в 1905 году. Получившаяся в результате книга «Разбитая земля» (1926) послужила образцом для его будущих работ. Несмотря на то что он много и часто писал для периодических изданий, лучшая работа Хиндуса имела вид трехсотстраничных путевых заметок, в которых было уделено мало внимания статистике, но было множество историй. В серии зарисовок Хиндус изображал простых русских в житейских сценах: свадьба, попойка с городскими стариками, похороны и множество разговоров за чаем или водкой с обычными людьми на вокзалах, в такси и в других обыденных местах.
Подобно тому как изображенные им русские крестьяне возделывали свою землю с помощью скудных орудий и старинных методов, сам Хиндус культивировал образ деревенской невинности. Он беспрестанно говорил о достоинствах сельской жизни. Его многочисленные сочинения касались в основном крестьянских тем. Луис Фишер романтически описал Хиндуса как простого человека, который скорее чувствует себя как дома с сельскими жителями, чем с городскими интеллектуалами. Фишер вспоминал, что после нескольких дней в Москве Хиндус «перекидывал обувь через плечо, как русский крестьянин, <…> и шел по сельской местности». И этому образу почти не мешали дом Хиндуса в нью-йоркском Верхнем Вест-Сайде и его частое пребывание в московском «Гранд-отеле» [Fischer 1931: 587; Fischer 1940: 158–159][412]. Но хотя его взгляды и отличались от взглядов Дюранти, Чемберлина и Фишера, которые смотрели на русское крестьянство со смесью подозрительности и снисходительности, Хиндус тем не менее высоко оценил большевиков по той же причине: за их желание преобразовать сельскую местность.
Хиндус сосредоточился на «жалких» экономических условиях крестьян, низком уровне образования и особенно на плохих технологиях, которые держали сельских жителей в «темноте». Деревянные плуги уходили всего на четыре–пять дюймов в глубину, сетовал Хиндус, что оставляло сельское хозяйство в России на милость сурового климата. Крестьянин, по мнению Хиндуса, был трудолюбивым, умным («невежество не подразумевает глупости, как и обучение в колледже не подразумевает ум») и в конечном счете «достойным сострадания человеком» [Hindus 1920: XI, 4, 89, 84; Hindus 1926a: 14]. Труды Хиндуса были сосредоточены на «болезненно живописных» сценах русской деревни: краткие зарисовки описывали изрядное количество человеческих слабостей, от нечестности до суеверий [Hindus 1920: 65, 273, 277; Hindus 1926a: 284–285, 89][413].
Многое изменилось с тех пор, как в 1905 году Хиндус уехал из Белоруссии. Большевики начали социальную трансформацию крестьян, что было необходимой и действительно благородной задачей. Крестьяне уже стали излагать свои мысли яснее, чем при царизме, раскрывая «другие далеко идущие изменения в крестьянской психологии» и даже обеспечивая новое чувство «личного достоинства» [Hindus 1926a: 278–279, 284]. Желание Хиндуса искоренить нищету на своей родине привело к тому, что он стал поддерживать широкие и все более насильственные действия большевиков по преобразованию советской сельской местности. По мере того как темпы этой трансформации в конце 1920-х годов ускорялись, Хиндус и его коллеги-журналисты продолжали и даже усиливали свою поддержку советской политики. И они сделали это во имя журналистской объективности.
Все пятеро журналистов, независимо от того, прибыли ли они в Россию по политическим или профессиональным причинам, столкнулись с изменившимися условиями репортерской работы. Предыдущие поколения иностранных корреспондентов придерживались строгой эмпирической диеты – только факты – в стремлении достичь журналистской объективности. Однако после Первой мировой войны, как убедительно отметил социолог Майкл Шадсон, многие журналисты пришли к выводу, что фактов уже недостаточно. Развитие пропаганды, расширение цензуры и возникновение связей с общественностью означали, что новостные сообщения все чаще воспринимались однобоко. Репортеры больше не могли просто повторять услышанные новости; теперь они должны были их оценить и поместить в более широкий контекст [Schudson 1978: 120, 151–155][414]. Практикующие журналисты и ученые в равной степени выразили эту цель в актуальных выражениях: факты без интерпретации приводят к общественному недоумению – почти все наблюдатели использовали это слово – в отношении международных событий. В безмятежные дни перед Первой мировой войной, писал один из таких комментаторов в недавно созданной Школе журналистики Колумбийского университета, любой читатель мог понять новости «без помощи Уолтера Липпмана». И все же в сложном мире конца 1920-х и начала 1930-х годов голых фактов уже было недостаточно: «Оставить предмет голым, не одетым в его историческую среду, значит предложить читателю его вообще не читать, потому что для него это мало что значит. <…> Неудивительно, что он сбит с толку и равнодушен». Решением этой проблемы стала интерпретация: журналисты должны объяснить, «почему и как это произошло и что это значит» [Brucker 1937: 232]. Пришло время отказаться, писал другой журналист, ставший ученым, от «почти фанатичного настаивания на фактах, которые предлагались без какой-либо основы и которые поэтому практически нельзя было понять» [Desmond 1937: 8–9].
Уолтер Липпман сам оказал помощь в этом вопросе. В речи 1931 года он сосредоточил внимание на обязанностях американских иностранных корреспондентов в связи с вновь обретенной ролью Америки как «мировой державы вопреки нам самим». Международные отношения США когда-то сводились к простым идеям и фразам – «доктрина Монро» или «никаких обязывающих союзов». Но такие термины больше не могли объяснить сложность послевоенного мира или место в нем Америки. Чтобы проникнуть в «густой туман деталей» международных отношений, писал Липпман, требовалось перейти от фактов к интерпретации – «исследованию, осторожному, сочувственному и без догматических предубеждений» [Lippmann 1931: 161–163]. Американские журналисты в России и во всем мире откликнулись на эти призывы, предлагая не только факты, но и интерпретации происходящего в иностранных государствах. Для большинства западных репортеров в Москве сущность русского национального характера составляла решающую часть их интерпретации советских пятилеток – элемент, благодаря которому их энтузиазм по поводу планирования казался не просто логичным, но и необходимым.
Когда в 1928 году начались пятилетки, у каждого из этих пяти американских репортеров были свои причины с энтузиазмом их поддерживать. Фишер, Чемберлин и Лайонс, которых изначально Россия привлекала по идеологическим соображениям, высоко оценили индустриализацию за то, что она приблизила СССР (а в конечном итоге и весь мир) на один шаг к социализму. Для Дюранти, увлеченного быстрыми экономическими переменами и пренебрежительно относящегося к крестьянству, планы представляли собой кампанию по втягиванию России в индустриальную современность, приведшую к серии сражений, которыми он наслаждался. И несмотря на свою сильную любовь к крестьянству, Хиндус одобрил советское планирование, и особенно коллективизацию, за стремление модернизировать сельскую местность, избавив ее от средневековой нищеты. Хотя эти журналисты руководствовались разными мотивами и репортажи каждого имели свои особенности,
