Липпман и Мерц высказали предложение, как разрешить эту проблему репортажей: укрепить профессионализм и корпоративный стиль журналистской работы. Только после установления «традиций и дисциплины» для «газетной гильдии» американцы могли ожидать более достоверных новостей. С этой дисциплиной придет научное мышление, без которого репортер будет так же неуместен в американском обществе, как «астролог или алхимик» [Lippmann, Merz 1920: 3, 42]. Действительно, у самих работающих журналистов были схожие цели. Например, в 1922 году недавно созданное Американское общество редакторов газет (англ. American Society of Newspaper Editors) разработало набор профессиональных стандартов [Seldes 1935: 368–369]. В другой работе Липпман расширил свою программу, призвав не только к новой журналистской этике, но и к созданию нового регулирующего аппарата. Только «власть эксперта», включенная в федеральное агентство, могла бы гарантировать, что демократические страны получат новости, необходимые им для надлежащего функционирования. Липпман предлагал журналистский эквивалент «совета инженеров» Торстейна Веблена для регулирования производства новостей и в конечном счете формирования общественного мнения [Lippmann 1920: 99–100, 79, 104].

Критика Липпмана и Мерца оказала непосредственное влияние на репортажи из Советской России. Официальные лица Американской администрации помощи, проницательные творцы американского общественного мнения, настаивали на том, чтобы работников АРА в Россию в 1921 году сопровождали американские журналисты. Среди журналистов был репортер «New York Times» Уолтер Дюранти, который всю войну вел репортажи с передовой в Прибалтике, а также во Франции, после чего предался угрюмой агрессивности в Париже. Глубоко уязвленные критикой Липпмана и Мерца прошлым летом, редакторы «Times» надеялись снять напряженность в парижском офисе газеты, одновременно улучшив свое представительство и, возможно, даже репутацию в Москве. Дюранти страстно желал вернуться к яркой и независимой жизни военного корреспондента. Поездка в Советскую Россию для освещения работы АРА предоставила ему самостоятельность и новые впечатления, которых он желал. Неудивительно, что Дюранти позже вспоминал с типичным спокойствием и бравадой: «…удача улыбнулась мне в виде великого русского голода» 1921–1923 годов. Возможно, его редакторы также почувствовали себя счастливыми в результате такого поворота событий [Salisbury 1980: 461–462; Duranty 1935: 103].

Москва пришлась Дюранти по вкусу. Он изображал беззаботность в условиях голода, который наблюдал, считая себя крайне закаленным после того, что он перенес во время работы в военное время. Позже в заметке об авторе утверждалось, что военный опыт Дюранти обеспечил «такое боевое крещение, что ничто из увиденного им впоследствии в Советском Союзе не могло заставить его и глазом моргнуть» [Duranty 1937: 335]. После своей первой поездки по пострадавшим районам он сообщил, что у русских было такое же отстраненное отношение к своим страданиям, как и у него самого: «Русские люди, всегда терпеливые, умирают тихо, но они умирают». Умирая от голода, они не проявляли никаких эмоций, кроме «отчаянного фатализма»[399]. Конечно, как иностранный журналист сам Дюранти был защищен от большинства трудностей. Следующие десять лет он вел в Москве безбедную холостяцкую жизнь. Частые поездки во Францию, в Соединенные Штаты или в его родную Англию давали передышку от тягот русской жизни.

Репортажи Дюранти 1920-х годов достигли широкой аудитории, вызвав бурную реакцию различных политических течений. Один из сочувствующих Советам, Александр Гумберг, обвинил Дюранти в том, что он использовал уксус вместо чернил, когда писал о России. Однако другие, наоборот, обвиняли его в использовании слишком большого количества меда, поскольку Дюранти быстро заработал репутацию человека, симпатизирующего Советскому Союзу. Один шутник переименовал «Times», по крайней мере для статей о России, в «The Uptown Daily Worker»[400].

Если рассматривать репортажи Дюранти только с узко политической точки зрения, то это может вести в заблуждение. С первых дней своего пребывания в России он отрицал какие-либо политические мотивы. В 1924 году, во время отпуска в Париже, Дюранти серьезно повредил ногу, и травма потребовала частичной ампутации – хотя позже он будет утверждать, что это ранение было получено на войне. Восстанавливая силы, репортер размышлял о своем будущем. Дюранти рассказал своему редактору об искреннем желании вернуться в Москву. Он признал, что большевизм для него сводится лишь к куче «диких экономических теорий», а коммунизм является всего лишь «фасадом». Но за всем этим стояли «волнения и беспорядки великой молодой нации» и драмы быстрых перемен в стране, «недавно освобожденной от <…> феодализма». Позже он назвал себя «настолько противником большевизма, насколько это возможно»[401]. Какими бы ни были его недостатки как репортера (подробнее об этом ниже), его движущей силой были не политические убеждения, а личные устремления. Даже прославленный Харрисон Солсбери, который позже вел репортажи из России для «Times», назвал его «просто аморальным» и настаивал на том, что «Макиавелли, а не Маркс» был личным богом Дюранти [Salisbury 1980: 460].

Некоторые из московских коллег Дюранти действительно поклонялись Марксу и Ленину, считая свои командировки паломничеством в землю обетованную коммунизма. Уильям Генри Чемберлин, например, уехал в Россию по настоянию вездесущего Гумберга, попутчика, который подружился с Чемберлином и его женой Соней в Гринвич-Виллидж. Вскоре после окончания Хаверфордского колледжа Чемберлин отправился в Гринвич-Виллидж, чтобы поучаствовать в обсуждениях популярных там социалистических взглядов. Впервые он познакомился с социализмом благодаря своим родителям, выходцам из среднего класса; его отец был одним из тех, кто голосовал за социалистов не из-за веры в марксизм, а из-за отвращения к другим кандидатам. Уильям Генри считал социализм особенно полезным для понимания мировой войны [Chamberlin 1940a: 15, 42]. Оказавшись в Гринвич-Виллидж, Чемберлин писал статьи для различных периодических изданий левого толка, включая «The Call» (печатный орган социалистической партии) и «Soviet Russia Today» [Chamberlin 1937b: 209]. Он работал в штате «New York Herald Tribune» под руководством легендарного редактора книжных обзоров Хейвуда Брауна. Его бывший руководитель позже вспомнил, как Чемберлин с вызовом говорил, что «заскучал внутри» капиталистической системы. Браун высмеял разочарование своего помощника в том, что его желание «свергнуть правительство США <…> посредством книжных колонн» не вызвало страха в сердцах буржуазии [Broun 1935: 441–442]. Книжные рецензии Чемберлина не только охватывали эти темы, но и несли в себе пламенный язык советского пропагандиста. Даже работая с такими ограниченными людскими ресурсами, какие преобладали в России, писал Чемберлин, большевики предпринимали «грандиозные и героические действия, чтобы ускорить медленный ход времени»[402]. Устав наблюдать за революцией издалека, в 1922 году Соня и Уильям Генри отплыли в Москву, куда прибыли полные надежд, но с пустыми карманами. Поработав внештатным автором, Чемберлин нашел работу корреспондента в «Christian Science Monitor». Эта работа, отметил Гумберг, послужила «источником денег», обеспечивая стабильный доход, необходимый для поддержки его неоплачиваемой политической работы. Чемберлин, по-видимому, с этим согласился; его редакторы позже описали его отношения с «Monitor» как существующие лишь для получения «хлеба с маслом»[403].

На протяжении 1920-х годов Чемберлин продолжал восхвалять большевизм. В статье, красноречиво озаглавленной «Удивительный большевик», он сочувственно повторил утверждение одного большевика о том, что крестьяне «лишь немного отличаются от животных». Он восхвалял большевистских лидеров того времени: Троцкого – за его «могучий гений организации», Карла Радека – за аргументацию, а Ленина – за лидерство. Неудивительно, что в 1923 году советские милицейские чиновники называли его «очень дружелюбным» репортером[404]. Во время работы в «Monitor» Чемберлин также принимал участие в различных публикациях левого толка, в конечном итоге став корреспондентом «Manchester Guardian», бастиона британского просоветского либерализма. К 1927 году часть первоначального энтузиазма