Шрифт:
Закладка:
В этом ви́дении универсальной современности национальные особенности больше не определяют национальные судьбы. Но идеи национального характера все еще занимали свое место в американском анализе советской трансформации начала 1930-х годов. Партикуляристские аргументы поддерживали растущий общественно-научный универсализм. Американские наблюдатели видели в чертах русского характера препятствия, которые следует преодолевать в процессе индустриализации. Они предположили, что устранение нежелательных характеристик может даже потребовать устранения некоторых нежелательных признаков. Но конечным результатом в любом случае будет достаточно современное население. Кроме того, такие черты, как знаменитая выносливость русских, могли бы сыграть на руку модернизаторам; таким образом, способность русских переносить лишения стала объяснением текущих условий. Даже если такие черты на самом деле не способствовали модернизации, они, безусловно, делали ее более приемлемой для западных экспертов. Принижение способностей русских шло рука об руку с восхвалением советской модернизации, какими бы ужасными ни были ее последствия.
Партикуляризм межвоенного периода, хотя и был заимствован из более ранних западных исследований, содержал некоторые существенные новые элементы. Исчезли формалистические ограничения, которые обрекали русских на их собственное прошлое, обвиняя в экономическом застое русский характер. На их место пришел новый аргумент: русский национальный характер означал, что экономический прогресс будет достигнут высокой ценой, но ценой, которую можно и нужно заплатить. Поэтому Келвин Брайс Гувер – совсем не друг Советского Союза – признал голод в качестве одного из методов для мотивации. Стюарт Чейз утверждал ценность перестройки экономики, даже если это приведет к кровопролитию. Джордж Каунтс превратил этот вопрос в проблему культурной трансформации: советские усилия по экономической революции поддержали благотворную психологическую революцию – которая также должна была привести к тяжелым жертвам. Мастер слова Брюс Хоппер придумал фразу, которая объясняла выгоды и потери: Россия готова «голодать ради величия» [Hopper 1931: 179]. То, что русские, возможно, обречены на величие, было новаторским элементом в американской мысли. Но принятие идеи о том, что такого величия лучше всего достичь с помощью голода, создает пугающую картину социальных изменений – и зловещее предзнаменование реакции американцев, когда в России реально разразился голод.
Глава 9
Голодая ради величия
Голод в СССР 1932–1933 годов имел катастрофические последствия. Он унес жизни восьми миллионов человек и опустошил основные житницы Советского Союза: Украину, Поволжье, регион Северного Кавказа и Казахстан[390]. Его последствия в конечном счете превысили даже это чудовищное число погибших, поскольку он ознаменовал окончательную победу центральной советской власти над крестьянством [Fitzpatrick 1994; Виола 2010; Lewin 1985]. Хотя засуха, возможно, и способствовала возникновению проблем в сельской местности, голод никоим образом не был стихийным бедствием. Выражаясь простыми словами русской крестьянской пословицы: «Неурожай от Бога, голод от людей». Современные ученые согласны с этой мыслью; как выразился нобелевский лауреат Амартия Сен, «голод – это та ситуация, когда некоторым людям не хватает еды. Это не та ситуация, когда еда отсутствует» [Sen 1981: 1].
Данный голод возник из-за намерения советского руководства взять сельскую местность под экономический и политический контроль. Центральным инструментом в этой кампании был колхоз. Согласно остроумной, но жестокой фразе одного западного экономиста, целью коллективизации было не создание коллектива, а коллекционирование, иными словами помещение зерна и его производителей под центральный контроль [Nurkse 1953: 43]. Действия государства по созданию этих земледельческих хозяйств в сельских округах, заменяющих сельские структуры, ускорились и активизировались в ходе первой пятилетки. Утверждение о том, что русские крестьяне добровольно вступили в колхозы, было одним из многих жестоких вымыслов, распространенных во времена советского стремления к индустриализации. Наиболее эффективными инструментами вербовки были не мечты о механизированных фермах или обещания увеличения производства, а угрозы и применение насилия.
Советская коллективизация была наиболее всеобъемлющим и эффективным оружием в битве за сельскую Россию. Эта битва велась на различных фронтах в течение первого десятилетия существования Советского Союза, становясь все более ожесточенной. Голод был результатом этой битвы. Русские в деревнях хотели сохранить контроль над частью своего урожая (для личного пользования и продажи на местах), в то время как центральная советская власть настаивала на том, что урожай необходим для достижения экономических целей пятилетних планов. Зерно было нужно, чтобы прокормить растущее число рабочих в бурно развивающихся городах, а также на появляющихся посреди степи новых промышленных предприятиях. В то же время экспорт зерна мог помочь в приобретении иностранной техники для дальнейшего развития индустриализации[391].
Советские чиновники также признавали политические преимущества коллективизации. В сущности, сельская местность была не только основным источником продовольствия для СССР, но и местом проживания многих из числа тех, кто меньше всего стремился к коллективизации. Разрушая местные структуры и превращая земледельцев в рабочих, занятых в колхозах, центральная советская власть установила беспрецедентный контроль над сельской местностью. Сельские жители, хорошо осознавая угрозу, которую колхозы представляли для их политической независимости и экономического благополучия, оказывали согласованное сопротивление коллективизации – то, что один из ведущих историков этого явления назвал «забастовкой зерна» [Penner 1998b; Penner 1998a; Грациози 2001].
Чтобы заставить крестьянство, все сильнее проявляющее упорство, вступать в колхозы, власти прибегли к чрезвычайным мерам. Крестьяне заплатили высокую цену за сопротивление навязыванию советской власти. Власти объявили войну кулакам (этим термином ранее называли богатых крестьян, но к концу 1920-х годов он стал относиться к противникам коллективных хозяйств). Приравнивая сопротивление коллективизации к отсталости, а колхозы – к современности, власти направляли вооруженных рабочих и солдат на «хлебный фронт» и отказывали в необходимых поставках сокращающимся и осажденным «индивидуальным» хозяйствам. В конце концов они реквизировали все зерно в деревне – включая не только семенное зерно, но и то, что было нужно для продовольствия, – чтобы вести дальше процесс, который один сельскохозяйственный чиновник назвал «колоссальной программой строительства» в промышленном секторе[392]. Другими словами, недостижимые цели промышленного роста частично финансировались за счет вынужденного снижения уровня жизни. Хотя все русские (за исключением немногочисленной партийной элиты) страдали от дефицита, сельская Россия была опустошена. Обращение с крестьянами было настолько жестоким, что один из советских чиновников спросил, «считает ли советская власть крестьян людьми». И было много причин для таких сомнений [Осокина 1993: 44–62; Осокина 1998: 120].
Слухи об этом ужасающем положении дел распространялись медленно, если вообще распространялись. Этот кризис был, по словам одного русского историка, «совершенно секретным голодом». Во внутренних советских документах избегали термина «голод», вместо этого используя фразы вроде «хорошо известные события» или «затруднения на хлебном фронте» [Ивницкий 2000: 289]. Сталин презирал такие эвфемизмы, вместо этого обвиняя крестьян в инициировании «итальянки» (забастовки замедленного действия), саботаже и «тихой войне»[393]. Голод вызвал мало интереса со стороны западных новостных агентств. Как могла такая невероятная трагедия получить столь малое внимание?
Свою роль явно сыграла цензура, поскольку пресс-служба НКИД (Народного комиссариата иностранных дел) усердно работала над тем, как происходило освещение событий
