Шрифт:
Закладка:
Луис Фишер, как и Чемберлин, начинал в Филадельфии, а закончил в Москве. Но промежуточные пункты его паломничества отличались от пути, пройденного Чемберлином. Ранний сионизм Фишера, родившегося в еврейском гетто, был им преодолен благодаря службе в «Еврейском легионе» в Палестине. В конце 1921 года Фишер уехал в Европу к своей девушке, уроженке Латвии, филадельфийке Берте Марк, которая только что устроилась на работу в советское представительство в Берлине. Фишер там не остался, а работал внештатным репортером в Европе, путешествуя по столицам Старого Света, которые казались ему «ошеломленными и все еще истекающими кровью» спустя годы после окончания войны[406]. Путешествуя по Европе, а также разговаривая со своей девушкой «Маркушей», он узнавал все больше и больше о потенциале Советской России и особенно о ее новом подходе к международным отношениям, и осенью 1922 года он впервые приехал в Москву.
Фишер отправился в Россию в поисках «не лучшего настоящего, а более светлого будущего». То, что он увидел в Москве, сразу же произвело на него впечатление. В 1922 году, когда раны Гражданской войны все еще были видны, и в разгар голода Фишер упивался Советской Россией, этим «царством бездомных». Он продолжал работать внештатным репортером, публикуясь в солидной газете «New York Evening Post», а также в Еврейском телеграфном агентстве. В 1923 году, во время обратной поездки в Нью-Йорк, Фишер пробился на должность корреспондента «The Nation», в то время полной советских энтузиастов. Фишер надеялся использовать симпатии «The Nation», которые полностью совпадали с его собственными, для получения привилегированного доступа к советским чиновникам. Он писал Троцкому: «Я не ищу сенсаций <…> “The Nation” – серьезное издание, которое всегда было дружелюбно настроено по отношению к Советской России». Вернувшись в Москву, он вскоре сошелся с группой западных журналистов, особенно с Дюранти, Чемберлином и Полом Шеффером, корреспондентом газеты «Berliner Tageblatt». Он продолжал размещать статьи в журналах, начиная с «Menorah Journal» и заканчивая «Asia», и даже на протяжении четырех несчастливых месяцев работал в официальном советском информационном агентстве ТАСС. Но должность в «The Nation» будет его опорой в течение следующих двух десятилетий [Fischer 1940: 46–47, 61–62, 208][407].
Репортажи Фишера о Советской России действительно соответствовали его обещаниям Троцкому, хотя им двигало не столько восхищение, сколько идеологическая преданность. Как и сам Троцкий, Фишер рассматривал введение новой экономической политики как отступление, тактически необходимое, но в конечном счете не способствующее интересам социализма. Он призвал Политбюро защитить социалистические «командные высоты» от склонных к капитализму крестьян на «равнинах». Фишер, как и многие большевики, описывал разделение между городом и деревней как стремление прогрессивного пролетариата побороть реакционное крестьянство. Он считал крестьян отсталыми, непродуктивными, не склонными к социализму и поэтому обреченными на окончательное вымирание. Его подозрительное отношение к крестьянству зародилось при НЭПе и со временем только росло [Fischer 1926: 471–473; Fischer 1930a: 370].
В 1920-е годы Фишер был гораздо более резок в отношении советской экономической политики, чем в отношении советской дипломатии. Бо́льшую часть середины 1920-х годов он посвятил серьезному исследованию советской внешней политики, беседуя с руководством Народного комиссариата иностранных дел. Благодаря этим многочасовым беседам Фишер установил особенно тесную дружбу с комиссаром иностранных дел Г. В. Чичериным. Книга вскоре стала (по его словам) «историей жизни Чичерина». Неудивительно, что Фишер сочувственно толковал советскую дипломатию. Он подчеркнул упущенные Западом возможности по включению нового советского государства в международные политические и экономические системы. Он хвастался Чичерину, что в своей работе представляет его «политику и деятельность в почти безоговорочно дружественном духе», и был одновременно обижен и разгневан, когда советский чиновник отказался написать предисловие к его книге [Fischer 1940: 140; Fischer 1930b; Fischer 1960: V–VIII][408].
С началом первой пятилетки к Фишеру и Чемберлину, которые стали иностранными корреспондентами из-за желания лично наблюдать за большевистским правлением, присоединился Юджин Лайонс. Лайонс приехал в Москву в 1928 году; предыдущие пять лет он работал в советских информационных органах в Соединенных Штатах: сначала в журнале «Soviet Russia Pictorial», а затем в Российском телеграфном агентстве – предшественнике ТАСС. Хотя он не вступил в Коммунистическую партию, интерес Лайонса к делам в СССР был скорее политическим, чем журналистским: «Эмоционально и профессионально, – вспоминал он, – я жил близко к новой России». Получив должность корреспондента в Москве от «United Press», он вскоре получит возможность жить не рядом, а непосредственно в России. Переход от пролетарского ТАСС к буржуазному «United Press», по мнению Лайонса, не означал отказа от советского дела, а напротив, позволял служить ему более стратегически. Через шесть недель после десятой годовщины большевизма Лайонс и его семья отправились в «страну [их] мечты». Лайонс встретил в Москве своего товарища по паломничеству Фишера и вскоре начал свою работу репортером в Москве [Lyons 1937a: 37–41, 46–49]. Обязанности сотрудника телеграфной службы несколько отличались от обязанностей других репортеров. Корреспонденты «United Press» должны были выпускать множество коротких новостей и оставаться близ центра событий, чтобы не пропустить важные новости. В то время как другие иностранные корреспонденты в Москве работали над обширными проектами, часто сопровождающимися исследовательскими поездками, Лайонс выпускал постоянный поток неподтвержденных репортажей из Москвы. Возможно, по этой причине Лайонс и его жена Билли быстро стали центром социальной сети иностранцев, организовав неформальный салон как для проживающих здесь, так и для приезжающих с Запада [Lyons 1937a: 80][409].
Лайонс занял репортерскую позу, которую сам считал классической, «слегка циничную и немного скучающую», но не настолько дерзкую или романтичную, как у Дюранти в качестве военного корреспондента на советском фронте. Эта отстраненность вскоре стала прикрывать растущие сомнения Лайонса в отношении Советского Союза; хотя он поклонялся ему издалека, но, оказавшись вблизи, вскоре стал сомневаться[410]. И все же он продолжал работать и писал прямолинейные, хотя и мягкие сообщения о крупных партийных мероприятиях, новых выставочных объектах и тому подобном. Большой прорыв Лайонса произошел в ноябре 1930 года, когда пресс-служба удовлетворила одну из его обычных – даже ритуальных – просьб взять интервью у Сталина. Само интервью прошло в непринужденном тоне, внимание было сосредоточено как на дочери Сталина, так и на его планах относительно будущего советской экономики. Многочисленные сообщения об этом интервью появились в американских новостных журналах, где подчеркивались якобы грузинские черты Сталина, такие как «широкие восточные жесты». Если Лайонс расценил интервью как успех и продвижение в карьере, то пресс-служба высмеяла его серьезность по сравнению с тоном Дюранти в интервью, вышедшем вскоре [Lyons 1931][411]. В других отчетах Лайонса мало что указывало на какое-либо недовольство.
Если Чемберлин, Фишер и Лайонс отправились в Советский Союз как в паломничество в далекую Мекку, то для журналиста Мориса Хиндуса поездка в СССР в 1923 году была возвращением домой. Он родился с фамилией Гинделович в крошечном белорусском городке Большое Быково, подростковые годы провел в северной части штата Нью-Йорк, а в 1915 году окончил Университет Колгейт. Его возвращение в Россию было частью миссии по восстановлению репутации русского крестьянина. После окончания Колгейта, проходя обучение у литературоведа Лео Винера в Гарварде, Хиндус наткнулся на описания Л. Н. Толстого и А. П. Чехова: крестьяне там изображались
