Шрифт:
Закладка:
Аргументы Кона во многом совпадали с аргументами Каунтса и Хоппера. Кон отметил, что пятилетки приведут не только к экономической и технологической, но и к культурной вестернизации. В конце концов эти планы приведут не только к индустриализации, но и к появлению людей, подготовленных для промышленного труда. И снова географические категории обретали экономическое значение; появление промышленных рабочих означало устранение «азиатских» черт. Чтобы привести к успеху, от советских планов требовалось производить не просто сталь, но «новый человеческий тип, более дисциплинированный и более контролируемый, чем “естественный” человек, чем русский или житель Востока». Индустриализация, описанная Коном, приведет Россию к передовому Западу, одновременно трансформируя некогда «азиатских» русских в рациональных, ориентированных на работу западных жителей. Как и другие американские эксперты, Кон описал высокие издержки экономической и культурной модернизации, но увидел ее в позитивном свете. В то время как Хоппер выразил обеспокоенность тем, что распространение советского влияния в Азии нанесет ущерб американским интересам, Кон занял более широкую и благосклонную позицию. Индустриализация в советском стиле охватит все европейские колонии, писал он, и положит начало «возрождению всей земли в условиях непреодолимого договора западной цивилизации» [Kohn 1933: 6–7; Kohn 1934: 80–81; Kohn 1935: 109]. Распространение индустриализации создаст единый, вестернизированный мир.
Усилия Хоппера и Кона по превращению Азии в экономическую категорию не получили всеобщего признания среди тех, кто писал о России в начале 1930-х годов. Некоторые ученые по-прежнему подчеркивали вечное и неизменное отличие России. Эта тема занимает видное место в трудах преподобного Эдмунда Уолша, декана-основателя Школы дипломатической службы Джорджтаунского университета (ныне названной в его честь). Иезуитская подготовка Уолша отличала его от других американских экспертов. Однако были и схожие черты: Уолш работал в растущем государственном аппарате военного времени; он служил в миссии по оказанию помощи в России в 1921–1922 годах; и он тоже делал отсылки к «азиатской» России[384].
В трудах Уолша подчеркивалась преемственность русской истории. Большевизм, по его мнению, был всего лишь этапом истории России. Учитывая неразрушенное наследие варварства, от Рюрика до Сталина, большевики стали лишь последним проявлением русской тирании: «Большевизм – это естественная фаза строго исторического процесса, берущего начало в почве, культуре и политике самой России». Большевиков можно было бы извинить за их поведение; в конце концов, они были всего лишь «плодами варварских методов правления, сохранявшихся на протяжении трех столетий». Даже кажущиеся хаотичными события 1917 года можно было объяснить с точки зрения русского характера: российскому правительству мешала тяга русских к спорам, а не к действиям. Роль крестьян в тот год определялась их склонностью к прокрастинации, «мечтательному идеализму» и «самопожертвованию» [Walsh 1928: 10–11][385]. Русская история, по этим наблюдениям, была просто продолжающейся разработкой генетического кода характера.
Как и многие другие наблюдатели, Уолш вывел этот код из географического положения России. Находясь между континентами, Россия вобрала в себя тенденции как Европы, так и Азии. Уолш в конечном счете разрешил эту напряженность, процитировав Редьярда Киплинга, который назвал Россию не «самой восточной страной Запада», а «самой западной страной Востока». Россия, родившаяся более азиатской, чем европейской, стала еще более «ориентализированной» в течение длительного периода правления татар [Walsh 1928: 18; Walsh 1931: 70, 222]. Ее азиатские черты, в свою очередь, способствовали жестокости в России как до, так и во время правления большевиков: «Человеческая жизнь и права человека всегда были дешевы на Востоке и до сих пор остаются таковыми в России сегодня; несомненно, это пережиток и смесь двух влияний, которые глубоко врезались в характер правящих классов – азиатская черствость и византийское высокомерие» [Walsh 1928: 10–11]. Ссылаясь на это объяснение насилия в прошлом и настоящем России и в то же время подразумевая, что географические особенности – это судьба, Уолш продолжил тему, издавна присутствующую в западных работах о России. Такого рода аргументы, когда-то часто встречавшиеся среди наиболее подготовленных и наиболее известных американских экспертов по России, к 1930-м годам упоминались уже крайне редко[386]. Фактически сам Уолш оказался в стороне от этой области; он был сознательно отстранен от деятельности по созданию междисциплинарной программы советологии в Университете Джонса Хопкинса в начале 1930-х годов[387].
В 1930-е годы большинство указаний на партикуляризм – ссылки на особые качества русских – были напрямую связаны с объяснениями затрат на модернизацию. Лишь немногие американские эксперты пришли к тем же выводам, что и Уолш. Эксперты по России, на которых прямо или косвенно повлияло то, что философ Мортон Уайт назвал «восстанием против формализма», не отказались от представления о том, что русские отличаются от американцев[388]. Бросая вызов фиксированным и формальным иерархиям, эти мыслители утверждали, что человеческое поведение зависит от контекста и что человеческие способности не являются жестко заданными. Эти интеллектуальные революционеры подготовили почву для новых представлений об обществе и для социальных изменений. Тем не менее они включили эти различия в более широкую аргументацию, где рассматривали Россию как еще одну страну, переживающую универсальный процесс модернизации.
Неуклонная профессионализация американских исследований Советского Союза помогла распространить эту универсалистскую точку зрения. По мере того как все больше и больше русистов получали формальную академическую подготовку, они включали в свой анализ России широкие социально-логические проблемы – планирование, индустриализацию и образование. Новое поколение русистов, включая Брайса Гувера и Джорджа Каунтса, достаточно часто путешествовало вместе с социологами, поэтому тоже стали мыслить как социологи.
Эти более широкие проблемы сформировали два важных метода анализа Советского Союза. Во-первых, американские эксперты по России выражали растущий интерес к извлечению из Советского Союза идей по преобразованию американского общества. Американские социологи, которые сталкивались с проблемами и перспективами современных обществ, часто искали решения на основе советского опыта. Они надеялись, что такие проблемы, как неэффективность, экономическое неравенство, изоляция и дезорганизация, можно решить, переняв опыт СССР. Советская практика, а не советская политическая идеология, могла бы научить остальной мир прокладывать путь к современности.
Во-вторых, знакомство с профессиональными общественными науками способствовало тому, что политические проблемы в американских исследованиях СССР отодвигались на второй план. Настаивая на том, что основные советские методы, от централизованного планирования до прогрессивного образования, могут быть адаптированы для Соединенных Штатов, они подразумевали, что политические идеологии не имеют значения. Это мышление соответствовало сдвигу в американских общественных науках в сторону изучения поведения, а не идей. Ученые от Каунтса до Дугласа и Чейза отдавали предпочтение экономической организации, а не политической системе. «Индустриализм» был социальным типом, с такими вариантами, как большевизм, фашизм и капитализм. Они предположили, что индустриальные общества имеют общие черты, даже если их члены придерживаются разных (даже противоположных) политических теорий.
Общепринятая историческая идея о том, что американская просоветская мысль была доктринальной или наивной, таким образом, ошибочна по обоим пунктам[389]. Наблюдатели были хорошо осведомлены об издержках советской индустриализации, но они считали, что она того стоит. Идее, будто те, кто поддерживал советскую политику, делали это из политических соображений, противоречит то, что вся эта команда поддержки недостаточно изучала труды Маркса
