Эти дипломаты, которым все еще было запрещено ездить в Советский Союз, максимально внимательно читали западных наблюдателей за Россией и поддерживали с ними тесные контакты. Благодаря такому усердию сотрудники писали информированные отчеты о положении дел в Советском Союзе, включая сельскохозяйственные кризисы начала 1930-х годов. Например, в октябре 1932 года Сэмюэль Харпер из Чикагского университета разговаривал с американскими официальными лицами в Риге, предупреждая о растущем дефиците. Городские промышленные рабочие «недоедали», сказал он, и «хуже всего ситуация на Украине, которая в прошлом году [была] истощена чрезмерными государственными реквизициями зерна». Резкое снижение производительности сельского хозяйства продемонстрировало Харперу, что коллективизация обернулась экономическим провалом; она поддерживалась исключительно «по политическим и военным соображениям». Тем не менее Харпер пришел к выводу, что эти репрессии были неизбежным результатом «индустриализации в русских условиях», при которой великий прогресс сопровождается великим страданием. И худшее было еще впереди. Он предусмотрительно предупредил: «Нехватка продовольствия стала очень серьезной и может стать катастрофической через год». Но даже эти трудности не ослабили привлекательности «превращения России в мощную современную индустриальную страну» для «огромного числа ее жителей»[514]. Русские были готовы на жертвы, которые предстояло принести.

Отдаленные представительства Госдепартамента также присылали сообщения о надвигающемся в СССР продовольственном кризисе. В официальных письмах из Берлина и Белграда летом и осенью 1932 года упоминалось положение голода[515]. Из Парижа поступил доклад Уолтера Дюранти, который прибыл туда в середине декабря. Дюранти был достаточно пессимистично настроен относительно будущего положения дел в Советском Союзе, в значительной степени из-за «растущей серьезности нехватки продовольствия». Тем не менее Дюранти завершил свой отчет упоминанием о молодежи, особенно в городах России, которая была «как никогда полна энтузиазма и решимости двигаться вперед <…> в надежде на наступление лучших времен»[516]. Зимой 1932 года чиновники Госдепартамента сообщили о положении голода, но такие эксперты, как Харпер и Дюранти, призвали их рассмотреть эти трудности в контексте целей Советского Союза.

К апрелю 1933 года из европейских посольств поступил новый поток сообщений, многие из которых касались действий по оказанию помощи страдающим от голода украинцам. Группы помощи и этнические организации призвали Соединенные Штаты предоставить продовольственную помощь (или, по крайней мере, содействовать оказанию помощи частными лицами) Украине. Однако официальная реакция была сдержанной. Руководитель восточноевропейского отдела Келли, который не был дружественно настроен в отношении Советского Союза, ответил на просьбы о помощи сдержанной и дипломатически уклончивой банальной фразой: «По моему мнению, в настоящее время правительство не может надлежащим образом принять никаких мер». Госсекретарь Корделл Халл повторил эти слова в письме к вопрошающему сенатору[517]. Проблема вряд ли заключалась в его мнении об СССР. Келли по-прежнему враждебно относился к СССР, однако профессиональные стандарты его деятельности требовали аполитичной позиции. То, что он назвал «общепринятой практикой в области международных отношений», исключало какую-либо официальную американскую позицию по внутренним делам Советского Союза. Как в 1929 году Келли сказал антисоветски настроенному конгрессмену, «внутренние цели и политика советского правительства не имеют ничего общего» с американской политикой в отношении этого правительства, включая даже признание[518]. Или, как на запрос от Объединенных украинских организаций Соединенных Штатов (англ. United Ukrainian Organizations of the United States) ответил другой сотрудник восточноевропейского отдела: поскольку возможные условия голода, «по-видимому, напрямую не влияют на американских граждан или интересы, это правительство не в состоянии предпринять какие-либо действия в данном вопросе»[519]. Таким образом, профессиональная дипломатия предлагала внимательно наблюдать за внутренним устройством других стран, но придерживаться рационального взгляда на них – баланс, тщательно поддерживаемый Келли и его сотрудниками.

В течение зимы 1932–1933 годов Госдепартамент оставался хорошо информирован об углубляющемся сельскохозяйственном кризисе в Советском Союзе. И все же подобные опасения казались все более неуместными в публичных дискуссиях об американской политике в отношении Советского Союза. Уверенная победа на выборах Франклина Делано Рузвельта над президентом Гербертом Гувером в ноябре 1932 года полностью изменила характер дебатов о Советском Союзе. Еще до своей инаугурации в марте 1933 года избранный президент решительно выразил надежду положить конец шестнадцатилетней политике официального непризнания. Рузвельт попросил двух советников, Генри Моргентау и Уильяма Буллита, изучить (как он выразился в заявлении в ходе своей кампании) «различные аспекты вопроса» признания. Выбор этих двух советников, каждый из которых выступал в пользу дипломатических отношений, свидетельствует как о том, к чему склонялся Рузвельт, так и о его логике. Моргентау, только недавно назначенный главой Администрации кредитования фермеров (англ. Farm Credit Administration), исследовал возможности расширения советско-американской торговли. Буллит, журналист, служивший эмиссаром большевиков в 1919 году, долго лоббировал признание из экономических соображений. Геополитические соображения также сыграли свою роль, поскольку Рузвельт выразил озабоченность японским вторжением в Маньчжурию в 1931 году; Советский Союз, простирающийся до Тихого океана (и граничащий с Маньчжурией), мог бы помочь остановить японскую экспансию. Обращаясь за советом к личным знакомым, президент проигнорировал экспертов Госдепартамента по России и их сдержанность в отношении признания[520].

Когда летом 1933 года Белый дом наконец призвал восточноевропейский отдел оценить перспективы признания, это подразумевало, что переговоры о признании начнутся в ближайшее время. Келли в своем ответе, что неудивительно, подчеркнул препятствия на пути к признанию. Без предварительного установления «взаимного понимания», писал Келли, «официальные отношения <…> неизбежно приведут к трениям и вражде». Он указал на три основные проблемы, которые могут вызвать такую вражду. Самой важной из них для него было беспокойство по поводу «революционной деятельности коммунистического мира». Нарушая представления Келли о приемлемой дипломатической практике, советские официальные лица открыто вмешивались во внутренние дела других стран через Коммунистический интернационал и местные коммунистические партии. Экономические вопросы также сыграли свою роль; Келли выделил проблему советских долгов западным правительствам и предприятиям. Долги Временного правительства, от которых советский режим отказался, составили почти 300 миллионов долларов, в то время как конфискация имущества при военном коммунизме, как утверждал Келли, добавила еще 330 миллионов долларов. Хотя большинство западноевропейских правительств прекращали платить американским банкам, они по крайней мере признали существование долгов. И последнее: Келли выразил свою озабоченность по поводу различий в правовых и экономических системах двух стран. Государственная монополия на внешнюю торговлю, например, исключала предоставление СССР привилегированного торгового статуса. И «широкая концепция шпионажа» СССР вполне может подвергнуть опасности приезжающих туда американцев[521]. Верный диктату дипломатии, Келли не упоминал о внутренних обстоятельствах в Советском Союзе, за исключением тех случаев, когда они могли повлиять на официальные отношения. Таким образом, продовольственный кризис остался незамеченным. В любом случае пророческим предупреждениям Келли о проблемах советской дипломатии досталось мало внимания со стороны сотрудников Белого дома, которые уже намеревались признать Советский Союз.

В ноябре 1933 года, через 16 лет после прихода большевиков к власти и через год после избрания Рузвельта президентом, министр иностранных дел СССР Литвинов прибыл на переговоры в Вашингтон. Несмотря на отчаянные усилия Госдепартамента уклониться от признания путем утечки подозрений в подрывной советской деятельности на Кубе, 17 ноября Литвинов и Рузвельт обменялись нотами признания. Президент назначил Буллита первым американским послом в Советском Союзе [Maddux 1980, ch. 2; Bowers 1966: 542–554]. Мнение профессиональных дипломатов, пожалуй, лучше всего резюмируется тем, как журнал «American Foreign Service Journal» осветил это признание. Эта история была помещена в малозаметный раздел, озаглавленный «Новости