потому что он русский. Определяя СССР с национальной, а не идеологической точки зрения, Кеннан проследил истоки советской дипломатии и политики до России раннего Нового времени. За свою долгую карьеру, на протяжении которой он старался понять Советский Союз, Кеннан проявил готовность менять свои позиции, подчеркивая в разные моменты разные причины. Однако он постоянно возвращался к мысли о том, что русский характер определял русскую и советскую жизнь. Это сочетание взглядов, а также сохраняющийся акцент на национальном характере, видны в быстром карьерном росте Кеннана в 1930-х и 1940-х годах.

После создания посольства в Москве в 1934 году Кеннан оставался там в течение трех лет, вернувшись в восточноевропейский отдел в Вашингтоне как раз во время «чистки» этого подразделения. В результате шага, о которым члены восточноевропейского отдела сильно сожалели, их подразделение было включено в структуру европейского отдела, ликвидировав центр антисоветских настроений в Госдепартаменте. Кроме того, были рассредоточены персонал и библиотечные ресурсы, которые в течение 15 лет так старательно оберегал Келли. Сам Келли был сослан на дипломатический пост в Турции [Kennan 1967, 1: 83–85]. Кеннан тем временем вернулся в Европу. Чутье на важные события привело его в 1939 году (после нацистской оккупации) в Прагу, а затем в Берлин. Вскоре после того, как Германия объявила войну Соединенным Штатам в декабре 1941 года, нацистские чиновники сослали американских дипломатов в бывший курорт Бад-Нойхайм. Ограниченные этим сонным городком на неопределенный срок, некоторые из интернированных основали небольшой университет, в котором Кеннан читал курс истории России. Его наспех подготовленные лекции по российской истории с древних времен оказались популярны и привлекли до половины из 123 американцев в городе [Burdick 1987: 62–63].

В своих лекциях в Бад-Нойхайме Кеннан отводил видную роль русскому национальному характеру. Характер, по его словам, основан на физическом окружении. «Я глубоко верю, – начал Кеннан, – во власть почвы над людьми, которые на ней живут». Неблагоприятные условия привели к легендарной выносливости русских, продолжил он. Неустойчивый климат создал неустойчивую экономику. Нашествия «азиатских орд» только усугубили ситуацию: они создали массу проблем в политической жизни России, включая «отсутствие лояльности в политике, продажность чиновников, произвол правосудия, жестокость наказаний <…> и повсеместную эксплуатацию крестьянского населения государством»[561]. Эти характеристики привели Кеннана к мрачному взгляду на попытки Петра Великого «европеизировать» Россию. Вестернизированный сегмент в имперской России, писал он, никогда не был чем-то большим, чем хрупкая «верхняя корочка», которая едва ли могла переделать страну. Таким образом, с падением царизма в 1917 году русские «снова предстали перед миром такими, какими они были: полуазиатским народом XVII века». Приход к власти Сталина, «уроженца азиатской страны Грузии, придворного в варварском великолепии Московского Кремля», подтвердил, что большевистская революция лишила Россию хрупкого налета европейской культуры[562]. Врожденные качества России, произрастающие из почвы, пережили Петра и его последователей – западников, в конечном счете позволив Сталину вернуться к истинным корням России. Только поняв эти русские корни, можно было понять смысл недавних событий в СССР.

Покинув Бад-Нойхайм, Кеннан занимал различные дипломатические посты, вернувшись в Россию только в 1944 году по просьбе посла Эверелла Гарримана. Он ознаменовал свое возвращение документом, озаглавленным «Россия – семь лет спустя»[563]. Прибыв в разгар войны, Кеннан обнаружил, что русский характер принципиально не изменился – не только с 1937 года, но и в течение более длительного периода. «В условиях войны и мира, при наличии драмы, переживаний и страданий», заявлял Кеннан, русская жизнь осталась прежней. Русские сохранили ту же «страсть к позерству», которую они унаследовали столетия назад, а также те черты, которые делали дипломатические отношения в Советском Союзе такими неприятными. Советские лидеры 1944 года демонстрировали «традиционное недоверие русских к иностранцам», а также «традиционное предпочтение русских давать толкование вместо подписания реального соглашения». И, как он заметил во время судебных процессов во время чисток, русские не знают «объективных критериев правильного и неправильного <…> реальности и нереальности». Он завершил меморандум мелодраматической просьбой о том, чтобы лица, определяющие внешнюю политику, прислушивались к тем немногим экспертам, которые знали Россию так, как он. Его тревожило то, что такие эксперты, как он сам, смогут лишь испытать «чувство человека, покорившего вершину труднодоступной горы, на которой побывало очень немного людей и взобраться на которую осмелились лишь единицы». Только с вершины высокого пика, вглядываясь в далекое прошлое, настоящий эксперт по России мог понять происходящие там события. И все же этот наблюдательный пункт, который сам по себе требовал досконального знания русского характера, скорее всего, останется непокоренным. Мало кто понимал Россию так хорошо, как он.

В политических трудах Кеннана, написанных в конце войны, также подчеркивался национальный характер. Например, на просьбу объяснить цели Советского Союза после победы над Германией Кеннан привел «[русское] чувство неуверенности в собственной безопасности» в качестве доказательства того, что СССР будет стремиться расширяться на восток – стремление, которое было «постоянной чертой русской психологии»[564]. В другом эссе, написанном следующей зимой, еще раз подчеркивалось, как русский национальный характер формировал советскую внешнюю политику:

Для [Советов] все иностранцы – потенциальные противники. Основные усилия русской дипломатии, имеющей много общего с Востоком (при использовании для этого самых различных каналов и средств, скрывая истинное положение дел), направлены на то, чтобы вызвать у противной стороны страх перед мощью России и добиться уважения и учета предъявляемых требований.

Соединенные Штаты, предупредил он, должны оставаться жестким переговорщиком, уверенным в своих целях. «Твердость» – так должна называться американская игра. И снова он завершил свою работу призывом уделять больше внимания экспертам по России[565].

Знаменитая «Длинная телеграмма» Кеннана, написанная в начале 1946 года, перекликалась с доводами о характере и выводами его очерков военного времени. В ней он объяснял советскую дипломатию как порождение России, а не коммунизма. Марксизм, резюмировал он, предоставил советским лидерам лишь «фиговый листок, прикрывающий их мораль и интеллектуальную респектабельность»[566]. И национальный характер также помог объяснить популярность марксизма в России: только в такой изначально не чувствовавшей себя в безопасности стране большевики могли найти оправдание «безграничной диктатуры, без которой уже не знали, как далее править страной; оправдание жестокостям, учиняемым ими, и бессмысленным жертвоприношениям». Кеннан утверждал, что то, что на первый взгляд может показаться большевистскими чертами характера, имеет русское происхождение. Советская дипломатическая тактика аналогичным образом вытекала из вековых русских особенностей, таких как «восточная скрытность» и скептицизм в отношении существования истины. Однако наиболее важным для американцев было то, что советские лидеры были (как и русские) «невосприимчивы к логике разума», но «очень чувствительны к логике силы». Американская политика должна была учитывать русские качества СССР.

Американские дискуссии о советской политике сосредоточились на «Длинной телеграмме» как из-за ее политических последствий, так и из-за ее авторитетного тона. Кеннан также выбрал удачное время, поскольку телеграмма распространялась вместе с сообщениями о драматических событиях. К 1946 году уже накопились новости об агрессивной советской деятельности и последовательные ответы Запада: сообщения о перемещении советских войск в северном Иране, арест атомных шпионов в Канаде, упоминание Уинстоном Черчиллем «железного занавеса» посреди Европы и жесткие выступления лидеров Республиканской партии Джона Фостера Даллеса и Артура Ванденберга. Это стечение обстоятельств вызвало именно те вопросы, на которые стремилась ответить телеграмма Кеннана. Внимание, уделенное «Длинной телеграмме» (и ее автору), было вызвано тем, как она представила советскую внешнюю политику – агрессивной и не восприимчивой ни к чему, кроме уравновешивающей силы, – и какие действиях были в ней