которых было сосредоточено на национальных отличиях русских от американцев, утратили смысл в новых рамках, которые определяли Советский Союз с идеологической точки зрения. Эта трансформация не была естественным результатом профессионализации знаний в Соединенных Штатах. В дипломатии, как и в журналистике, стремление к профессионализации в межвоенный период укрепило представления об уникальности России. Профессионализация дипломатии пошла дальше, превратив партикуляризм в центральный принцип дипломатического анализа. Однако эти представления вскоре были вытеснены утверждениями о том, что советско-американский конфликт был идеологическим. Быстрый рост универсалистских общественных наук в сочетании с резким изменением политических взглядов отодвинул партикуляристские утверждения на второй план. И в этом случае Джордж Кеннан становится – к чему он сам давно стремился – не дипломатом, ответственным за антикоммунизм, а тем, кто оказался им захвачен, «если не хозяином, то гостем своего времени» [Kennan 1967, 1: 8].

Эпилог

Русистика в эпоху общественных наук

Новый общественный резонанс по поводу коммунистической идеологии, ознаменованный статьей «X» Джорджа Фроста Кеннана, противоречил его убеждению в том, что реалии географии и национальных интересов, а не изменчивые и неосязаемые политические идеи, формируют отношения между странами. Кеннан и его соратники продолжали оценивать Советский Союз в рамках партикуляристской концепции, которая в центр понимания советской политики ставила Россию и русский характер.

Между тем в академическом дискурсе ученые больше внимания уделяли советской идеологии, чем истории России. Этот сдвиг соответствовал более широким изменениям в общественных науках. Концептуальные и методологические инновации межвоенной эпохи принесли свои плоды в бурно развивающихся университетах послевоенной Америки. Интерес Чарльза Мерриама к бихевиоризму изменил политологию. Интерпретации социальной структуры и функций Талкотта Парсонса, частично вдохновленные работами Макса Вебера, быстро утвердились в американской социологии. Новое поколение ученых сосредоточилось на сходствах между обществами больше, чем на различиях между ними. Пользуясь своим научным мировоззрением, они разработали универсальные теории общества, экономики и политики. Поступая таким образом, они с радостью нарушали заповеди У. Х. Одена выпускникам американских колледжей: «Не садись / рядом со статистиками и не занимайся / общественными науками» [Auden 1991][580].

Рост универсализма также выявил резкие различия между профессиональными работами в сферах журналистики и дипломатии – в которых подчеркивался партикуляризм – и научными знаниями, которые исповедовали универсализм. Глубокий сдвиг в американской мысли середины века дискредитировал некоторые формы партикуляризма, что дало возможность для развития более универсалистских подходов к изучению национальных и культурных различий. Некоторые из этих изменений были вызваны текущими событиями. Подъем и поражение нацизма, например, вывели за рамки моральных норм определенные биологические аргументы о национальном характере [Barkan 1992; Degler 1991, ch. 8]. Эта тенденция сделала прежнюю деятельность культурологов, возглавляемых Францем Боасом из Колумбийского университета, еще более актуальной. Утверждая в 1920-х и 1930-х годах, что социальные различия коренятся в культурных, а не в биологических особенностях, Боас и его ученицы Маргарет Мид и Рут Бенедикт описывали культурные различия в контексте человечества в целом. Как выразилась сама Мид в исследовании, посвященном СССР, антрополог «подчеркивает различия между культурами на основе признания общности человечества <…> и признания распространения идеологий, таких как коммунизм, за пределы своей культуры» [Mead 1966: 8]. Таким образом, исследования социальных различий все больше опирались на представления о гибких культурных факторах, а не постоянных, таких как унаследованные или географические особенности.

Мид вошла в число социальных психологов, исследовавших различия в «характере», однако эта деятельность существенно отличалась от первоначального обращения к национальному характеру. Некоторые из наиболее заметных социально-психологических исследований были посвящены радикальным идеологиям – особенно коммунизму – как симптому психопатологии, если не самой форме патологии. Натан Лейтс, например, предпринял психологическое исследование большевизма, которое было сосредоточено на его идеологических и политических аспектах и где почти не рассматривался русский контекст большевизма. «Я хотел бы решительно заявить, – провозгласил он во вступлении, – что в этой книге я не делаю никаких утверждений о русском “национальном характере”». Лейтс пришел к выводу, что характер большевика сформировался под влиянием двух побуждений, отсутствующих в русском характере: озабоченности смертью (что аккуратно переворачивало отношение к этому вопросу русских) и «влияний латентного пассивного гомосексуализма»[581]. Большевик, а не русский, был соответствующим типом личности.

Ученые, которые сосредоточились на национальном характере как таковом, работали в рамках подобных психологических принципов. Те же психологические инструменты, которые использовались для анализа западных обществ, с равной объясняющей способностью применялись и к России. Особенности, если их вообще выделяли, коренились не в истории, а в современных оценках индивидуального поведения и патологии[582]. Этот фрейдистский уклон также проявился и в других работах, таких как печально известная корреляция Джеффри Горера между плотным пеленанием младенцев и будущим деспотизмом [Gorer, Rickman 1962]. Кроме того, как многозначительно отметил социолог Дэниел Белл, исследования были сосредоточены на отдельных людях – «модальных личностях» общества – без какой-либо явной связи с тем, что сделало определенные тенденции национальными. Не уделяя внимания расовым и географическим особенностям, как в более ранних моделях национального характера, психологические исследования национального характера изучали симптомы, но не причины. В целом исследования национального характера предложили неадекватные определения его ключевых терминов «нация» и «характер» [Bell 2000; Bell 1980]. Эти исследования не дали никаких указаний на то, почему набор черт, каким бы конкретным он ни был, должен соответствовать национальным или этническим границам. Вместо этого они представили широкие обобщения культурных различий, в той или иной степени меняя социально-психологический жаргон. Но в любом случае эти исследования скоро стали вторичными для серьезной науки об СССР. Именно этот краткий психологический поворот историк Карл Шорске назвал «деисторизацией» общественных наук в 1950-х годах [Schorske 1989: 103; Herman 1995, chap. 5].

Опыт Второй мировой войны не только помог дискредитировать биологические теории различий между людьми, но и дал некоторые намеки на то, что последует, по крайней мере в представлениях о России. Союз военного времени между Соединенными Штатами и СССР привел к ряду утверждений о сходстве между этими двумя обществами. Джозеф Дэвис, американский посол в Москве в конце 1930-х годов, написал эгоистичную автобиографию «Миссия в Москву». Эта книга, которую подчиненные мудреца прозвали «Подчинение Москве»[583], доказывала наличие общности духа, а не только общих целей, в американо-советском союзе военного времени [Davies 1941; Kennan 1967, 1: 82–83; Levering 1976, chap. 5].

Из научных дебрей вышла похожая радеющая за общность книга социолога русского происхождения Питирима Сорокина «Россия и Соединенные Штаты» (1944). В ней собран впечатляющий набор аргументов в пользу того, что российское и американское общества должны были стать союзниками, а не врагами. Аргументы включали биологические утверждения о том, что расовые различия между русскими и американцами незначительны. Сорокин также привел, подобно Мид и Бенедикт, культурно ориентированные аргументы о «конгениальности американского и российского менталитетов». Наконец, он осветил социологический аргумент, который получит еще большее значение в послевоенную эпоху: представление о том, что советское и американское общества сводятся, наряду со всеми другими «высокоиндустриальными обществами», в общий тип современного общества [Sorokin 1944: 48, 55–62, 208]. Решимость Сорокина воплотить столь широкий спектр идей в своем призыве к послевоенному американо-советскому союзу, возможно, показывает, почему было мудрым решением назначить его директором Исследовательского центра по альтруистической интеграции и творчеству (англ. Research Center in Altruistic Integration and Creativity) при Гарвардском университете [Simpson 1953; Johnston 1995, ch. 6]. Сорокин свел воедино партикуляристскую и универсалистскую системы. Таким образом, книга «Россия и Соединенные Штаты» стала поворотным пунктом в американской мысли об СССР, совмещая аргументы о национальном характере