Более ранняя монография Ростоу об СССР включала аналогичное описание модернизации. В его профинансированной ЦРУ книге «Динамика советского общества» большое внимание уделяется советской идеологии и стремлению большевиков к власти. Он признал некоторые русские особенности, которые сформировали СССР, но свел их к причудам или атавизмам: «Русские манеры советского режима <…> следует рассматривать как следствие тактики отрыва власти от русской основы <…> [а не] прямое национальное явление, определяемое чаяниями народов России». Хоть он и признавал, что некоторые аспекты ленинизма перекликаются с русскими чертами характера, у Ростоу было два контраргумента. Во-первых, русские черты не определяли советскую историю, поскольку другие пути с равной вероятностью могли появиться из имперской России; и во-вторых, советская идеология подавляла русский характер [Rostow 1954: 34–35, 133–134][591].

Аналогичные заявления об СССР были сделаны в результате других применений теории модернизации в советологии. Ведущий сторонник этой теории среди профессиональных советологов Сирил Блэк предложил провести крупную конференцию под названием «Модернизация русского общества»[592]. На конференции, проведенной в 1958 году, вступительное слово произнес Парсонс. Гарвардский социолог проанализировал общие структуры всех индустриальных обществ и обнаружил, что даже очевидные различия – например, конфликтующие идеологии – в конечном счете служат «легитимации изменений в ценностях и институциональной структуре». Идеологии в конечном счете сгладили институциональные изменения и смягчили недовольство [Parsons 1960: 21]. В своем заключительном эссе Блэк представил аналогичную картину мира, становящегося все более единым по мере того, как он становился все более современным. Здесь он предложил нарратив о модернизации, в котором изображал появление современного общества, преодолевающего культурные и исторические особенности: «ценности и традиции, которые выдержали испытание веками, – он особо упомянул фатализм, – были отброшены в сторону» [Black 1960: 667–668]. Описывая «разрушительность модернизации», Блэк отметил упадок партикуляризма перед лицом нового индустриального общества. В более широком исследовании, проведенном в середине 1960-х годов, он предсказал, что глобальная «революция модернизации» приведет к прекращению международных конфликтов и в конечном счете к концу самих национальных правительств [Black 1966: 172–174]. Модернизация была путем к единому типу социальной организации.

Возникновение теории модернизации и отказ от истории в ранней советологии были важной частью широкой тенденции, которая отразилась на всей научной среде: рост универсалистского видения человеческого общества и поведения. Это видение содержало в себе заметное освобождение от прежних научных недостатков. Биология или культура больше не будут ограничивать возможности людей или стран. Люди или народы могли бы достичь – в конечном счете и в принципе – состояния индустриальной современности, которого уже достигли Соединенные Штаты. Но эта форма модернизации требовала отказа от культурных особенностей, которые определяли традиционные общества.

Необузданный универсализм американской мысли во время холодной войны, столь эффективно проиллюстрированный изменением взглядов на Советский Союз, отправил на задворки тех, кто был полон решимости исследовать культурные и исторические корни человеческого поведения. Таким образом, собственные утверждения Кеннана о том, что он был вне основного направления американской мысли 1950-х годов, имеют некоторые основания. Хотя его высоко оценили за внимание к идеологии в статье «X», сам Кеннан продолжал описывать СССР в партикуляристском ключе, как неотъемлемо русский. Это различие помогает объяснить недовольство Кеннана его собственной знаменитой статьей, а также его утверждение о том, что он родился не в ту эпоху, «экспатриантом» своего собственного времени [Kennan 1989: 3].

Обрисовав в начале холодной войны внешнеполитические последствия универсалистской мысли, Кеннан вскоре оказался в знакомом месте: на задворках. В мире, дифференцированном не по национальным особенностям, а по степени индустриализации – процесс, к которому Кеннан относился настороженно, – принятие его статьи «X» означало шаг к упадку партикуляристских представлений о Советском Союзе[593]. В эту новую эпоху универсализма исследования Советского Союза будут сосредоточены на социальной структуре, экономическом производстве и идеологии. Хотя переход к универсализму в советологии 1950-х годов едва ли был завершен, он продвинулся достаточно, чтобы оставить непонятого «холодного воина» Кеннана без внимания.

Вместе с Кеннаном на второй план интеллектуальных дебатов отошли идеи поколения профессиональных дипломатов, хорошо разбирающихся в языке, географии и национальном характере. Повышенное внимание к СССР не привлекло американских дипломатов (даже тех, кто получил образование по регионоведению) к более широким общественным дебатам. Этому препятствовал диктат профессиональной этики. В научной среде советологи послевоенного периода игнорировали большинство довоенных работ с партикуляристским уклоном. Существовало несколько исключений из этого правила: книгу Джеройда Робинсона «Сельская Россия» и тома Уильяма Генри Чемберлина о русской революции все еще читали в послевоенную эпоху довольно часто и охотно. Но само новое направление советологии опиралось на нарратив о модернизации – область, которая поднялась над своими партикуляристскими корнями, охватив общие теории общества[594].

Свидетельством этого нового направления, по иронии, стало переиздание знаменитого путевого дневника маркиза де Кюстина, написанного в XIX веке. Бывший посол в Москве Уолтер Беделл Смит и его друзья были поражены аргументом де Кюстина о том, что царский деспотизм являлся результатом русского характера. Эти дипломаты полагали, что опыт де Кюстина в России был сходен с их собственным век спустя. Сам Кеннан часто ссылался на де Кюстина в публичных лекциях в начале холодной войны[595]. Публикуя работу в весьма известном издательстве, посол Смит настаивал на том, что идеи французского дворянина все еще применимы; этот момент дополнительно подчеркивается новым названием «Путешествие для нашего времени». Смит раскритиковал тех, кто считал, что «русский народ такой же, как люди везде, и только правительство отличается». Бывший посол настаивал, что это неправда: «Народ тоже отличается <…> отличается от других цивилизаций» [Smith 1951: 10]. Тем не менее книгу ждал полный провал. В единственном научном обзоре, краткой заметке в журнале по социологии, переводу книги была дана высокая оценка, но отмечалось, что ее полезность ограниченна. Она «проливает свет только на социальную преемственность», – писал молодой ученый Александр Вучинич; для понимания полной природы «советского общества как исторически уникальной структуры» потребовались бы другие источники. Реакция в популярной прессе была аналогичной. Ханс Кон подчеркнул, что сходство между Россией XIX и XX веков было просто «внешним». Рецензент «The Nation» утверждал, что обсуждение в книге вечных русских черт «скорее затуманит, чем осветит» текущее положение дел в СССР. А сын Луиса Фишера Джордж, историк, опасался, что работа де Кюстина станет «кладезем глупых аналогий». Только Чемберлин выразил свой безоговорочный энтузиазм по поводу книги[596]. Кеннана эти критические замечания не задели, и в конце 1960-х годов он вернулся к работе де Кюстина. Его исторические исследования заставили его усомниться в точности описания работы 1839 года, однако он счел ее убедительным описанием России, которую он знал в 1930-х годах [Кеннан 2006: 122–123]. Только среди партикуляристов работа де Кюстина оказалась актуальной в эпоху холодной войны.

Растущий идеологический пыл начала 1950-х годов сделал такие доводы, как у де Кюстина – а вместе с ним Кеннана, Смита и Чемберлина, – историческими диковинками. Понимание советской угрозы в 1950-х годах требовало новейших инструментов общественной науки, которая посвятила себя адаптации универсальных теорий социальной структуры, политической идеологии и экономического производства к Советскому Союзу. Идеи одного немецкого универсалиста, Макса Вебера, стали необходимыми для изучения режима, видящего свои истоки в трудах другого немецкого универсалиста, Карла Маркса. Поворот американской академии к Веберу в послевоенные