бросаю экзамены на бакалавра, преподавание, все, все. Я хочу порвать со всем и работать в Союзе. Но, пока не кончится война, мне вряд ли удастся делать то, что я хочу делать здесь, на родине. Это была бы не работа, а «шаг на месте». Вот и Сэмми ушел на фронт, и Гарри Нэджент уходит… Только это одно и остается.

– О нет, Дэвид, – захныкала Дженни. – Ты не можешь уйти.

– Ничего со мной не случится, – сказал он, успокаивая ее. – Тебе нечего тревожиться.

– Нет, ты не поедешь, ты не можешь теперь оставить меня, не можешь оставить меня в такое время. – Дженни уже изображала женщину, покинутую не только им, но и всеми, кому она верила.

– Но послушай, Дженни…

– Ты не можешь теперь меня оставить. – Она была вне себя, слова лились стремительным потоком. – Ты мой муж и не можешь меня бросить. Разве ты не видишь, что у меня… что у нас скоро будет ребенок?

Наступила мертвая тишина. Новость потрясла Дэвида; он совершенно не подозревал того, о чем говорила Дженни. Потом Дженни заплакала, поникнув головой, слезы ручьем лились из ее глаз, она плакала так, как всегда в тех случаях, когда обижала Дэвида. Ему было нестерпимо видеть эти слезы, он обнял Дженни:

– Не плачь, Дженни! Ради бога, не плачь! Я рад, ужасно рад. Ты знаешь, что я этого всегда хотел. Я просто на минуту растерялся от неожиданности, вот и все. Ну перестань же, пожалуйста, не плачь так, как будто ты в чем-то виновата.

Она всхлипывала и вздыхала у него на груди, крепко прижавшись к нему.

Лицо ее снова порозовело; она, видимо, испытывала облегчение, поделившись новостью с Дэвидом.

– Ты ведь не уедешь от меня теперь, Дэвид? Во всяком случае, до тех пор, пока не родится наш малыш?

Что-то почти жалкое было в той настойчивости, с какой Дженни подчеркивала, что это их ребенок – ее и Дэвида. Но Дэвид не замечал этого.

– Ну конечно нет, Дженни.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Он сел и посадил ее к себе на колени. Она все еще прижималась к нему и не поднимала головы, словно боясь, что он прочтет что-то в ее глазах.

– И не стыдно тебе так плакать? – сказал он ласково. – Ведь ты отлично знала, что я буду рад. Почему же ты мне ничего не говорила до сих пор?

– Я думала, что ты, может быть, рассердишься. У тебя и без того столько хлопот теперь, и ты так изменился в последнее время. Скажу тебе прямо – ты меня пугал.

Он ответил мягко:

– Я не хочу, чтобы ты меня боялась, Дженни.

– Так ты не уедешь, нет, Дэвид? Не оставишь меня, пока все не кончится?

Он тихонько взял ее за подбородок и поднял залитое слезами лицо вровень со своим. Глядя ей в глаза, он сказал:

– Я перестану и думать об армии, пока ты не будешь совсем здорова, Дженни. – Он помолчал, заставляя ее смотреть себе прямо в глаза. Дженни опять казалась испуганной, готовой задрожать, заплакать.

– Но ты обещаешь мне перестать пить этот проклятый портвейн, Дженни?

На этот раз ссоры не произошло. Лицо Дженни выразило облегчение, и она расплакалась.

– Да, да, обещаю, – причитала она. – Клянусь тебе, что буду хорошей. Ты лучший из мужей, Дэвид, а я глупое, скверное создание. О Дэвид!..

Он крепко обнимал ее, утешая, в нем снова проснулась и окрепла нежность к ней. Среди смятения и мрака его души ему вдруг сверкнул луч света. Из смерти вставало видение новой жизни – сын, сын его и Дженни! И Дэвид был счастлив в своем ослеплении.

Вдруг зазвенел колокольчик у входной двери. Дженни подняла голову; она раскраснелась, повеселела. Настроение у нее менялось так же легко, как у ребенка.

– Кто бы это мог быть? – сказала она с любопытством. Посетители с парадного хода были непривычным явлением в их доме в такой час. Но раньше, чем Дженни успела высказать какую-нибудь догадку, снова раздался звонок. Она торопливо побежала отворять.

Через минуту она вернулась очень взволнованная и возвестила:

– Это мистер Артур Баррас. Я проводила его в гостиную. Можешь себе представить, Дэвид, – сам молодой мистер Баррас! Он сказал, что хочет видеть тебя.

Лицо Дэвида снова застыло, глаза стали суровыми:

– Что ему нужно?

– Он не сказал. Я, конечно, не посмела спросить. Но подумай только: пришел запросто к нам в дом! О господи, если бы я знала, я бы затопила камин в гостиной.

Дэвид не отвечал. Ему, очевидно, визит Барраса не казался таким важным событием. Он встал и медленно пошел к двери.

Артур шагал по гостиной в сильном нервном возбуждении, и, когда вошел Дэвид, он заметно вздрогнул. Одно мгновение он смотрел на вошедшего широко раскрытыми глазами, затем поспешно подошел к нему.

– Извините, что побеспокоил вас, – сказал он, – но мне необходимо, просто необходимо было вас увидеть. – Он вдруг сел на стул и заслонил глаза рукой: – Я знаю, что вы думаете, и ни капельки вас за это не осуждаю. Я бы не обиделся даже и в том случае, если бы вы не захотели меня принять. Но я не мог не прийти, – я в таком состоянии, что мне необходимо было увидеть вас. Вы мне всегда нравились, я вас уважаю, Дэвид. И я чувствую, что только вы один могли бы мне помочь.

Дэвид спокойно сел за стол напротив Артура. Контраст между ними был поразителен: одного терзало мучительное волнение, другой вполне владел собой, и лицо его выражало спокойную, сосредоточенную энергию.

– Для чего я вам нужен? – спросил Дэвид.

Артур порывисто отнял руку от глаз и с какой-то отчаянной решимостью посмотрел на Дэвида:

– Услышать правду – вот что мне нужно. Я не буду знать ни сна, ни отдыха, не успокоюсь, пока не узнаю правду. Я хочу знать, виноват ли мой отец в катастрофе. Должен знать, понимаете? И вы мне помогите.

Дэвид отвел глаза, пронзенный той непонятной жалостью, которую Артуру, видно, суждено было всегда вызывать в нем.

– Что же я могу сделать? – спросил он тихо. – Все, что я имел сказать, я сказал на следствии. Но меня не хотели слушать.

– Можно потребовать нового следствия…

– А что пользы? Чего мы этим добьемся?

У Артура вырвалось восклицание, полное горечи, и не то смех, не то рыдание.

– Правосудия! – крикнул он страстно. – Справедливости, простой справедливости! Подумайте об этих убитых людях, внезапно отрезанных и умиравших ужасной смертью. Подумайте о страданиях их жен и детей! О боже! Эти мысли невыносимы. Если отец виноват, то слишком