Шрифт:
Закладка:
– Отрезать тебе пирога, сынок?
Сэм сидел у стола в позе очень усталого человека; сдвинув шапку на затылок, он поднял глаза на мать.
Марта тоже изменилась. Катастрофа не вызвала в ней внутреннего протеста: она приняла ее с мрачным, но спокойным фатализмом женщины, которая всегда знала, что в шахте работать опасно, и давно примирилась с этим. Однако несчастье оставило свой след: морщины на ее лице углубились, щеки еще больше впали, в черных, туго закрученных волосах резко выделялась седая прядь; лоб тоже избороздила сеть морщинок. Но Марта все еще без всякого усилия держалась прямо. Ее энергия казалась неиссякаемой.
Сэму ужасно не хотелось сообщать матери новость, но выхода не было. И, как человек бесхитростный, он сразу заговорил об этом.
– Мама, – сказал он, – я записался…
Лицо Марты стало пепельно-серым. И лицо и губы были теперь одного цвета с седой прядью в волосах. Рука ее инстинктивно поднялась к горлу. В глазах появилось что-то одичалое.
– Ты хочешь сказать… – Она остановилась, но в конце концов принудила себя выговорить это слово: —…в армию?
Он подтвердил угрюмым кивком:
– В пятый стрелковый. Я уже сегодня сдал инструменты. В понедельник выступаем.
– В понедельник, – пробормотала она, заикаясь, все тем же тоном дикого, недоверчивого испуга.
Продолжая глядеть на сына, она опустилась на стул. Садилась медленно, осторожно, все еще прижимая руку к горлу. Она вся сжалась, словно раздавленная его словами, но все еще отказывалась верить. Сказала тихо:
– Тебя не возьмут. Шахтеры им нужны здесь, на родине. Не могут они снять с работы такого хорошего забойщика, как ты.
Сэм избегал ее умоляющего взгляда:
– Меня уже приняли.
Эти слова ее сразили. Наступило долгое молчание. Потом она спросила шепотом:
– Как ты мог сделать такую вещь, Сэмми? Нет, как ты мог это сделать?..
Он отвечал упрямо:
– Я не виноват, мать: не могу я больше выносить шахту!
V
Во вторник, около пяти часов, Дэвид возвращался домой по Лам-стрит. Было еще светло, но уже по-вечернему тихо на улицах. Войдя в дом, Дэвид остановился в тесной передней и первым делом посмотрел на металлический подносик, на который Дженни со своей неизменной страстью к «хорошему тону» всегда клала полученные для него письма. Сегодня на подносе лежало только одно письмо. Дэвид схватил его, и хмурое лицо его просветлело.
Он прошел на кухню, сел у очага, в котором горел слабый огонь, и начал снимать башмаки, одной рукой расшнуровывая их, а другой держа письмо, от которого не отрывал глаз.
Дженни принесла ему домашние туфли. Это было не в ее привычках, но последнее время Дженни вообще была не такая, как всегда: озабоченная, почти робкая, она окружала Дэвида мелочными заботами и, казалось, была подавлена его угрюмостью и неразговорчивостью.
Он взглядом поблагодарил ее. Дыхание Дженни благоухало портвейном, но Дэвид воздержался от замечания: он говорил с ней об этом столько раз, что устал говорить. Дженни уверяла, что пьет очень мало, какой-нибудь стаканчик, когда у нее плохое настроение. А позорное (по ее выражению) увольнение Дэвида из школы, естественно, располагало к унынию.
Дэвид вскрыл конверт и прочел письмо медленно и внимательно, потом положил его на колени и стал смотреть в огонь. Лицо его приобрело теперь сосредоточенное, бесстрастное, зрелое выражение. За те полгода, что прошли со времени катастрофы, он как будто постарел на добрых десять лет.
Дженни вертелась на кухне, делая вид, что занята чем-то, но время от времени украдкой поглядывая на мужа: ей хотелось знать, о чем говорится в письме. Она чувствовала, что в душе Дэвида идет какая-то тайная работа, но не вполне понимала, что с ним. В ее глазах читался страх.
– В письме что-нибудь важное? – спросила она наконец. Она не могла удержаться, слова вырвались сами собой.
– Оно от Нэджента, – отвечал Дэвид.
Дженни растерянно уставилась на него, но в следующую минуту лицо ее выразило раздражение. Ей была подозрительна эта внезапно возникшая дружба с Гарри Нэджентом, рожденная несчастьем в «Нептуне». Это был союз двух, из которого она была исключена, – и она ревновала.
– А я думала, что это насчет службы. Меня прямо-таки убивает то, что ты ходишь без работы.
Дэвид очнулся от задумчивости и посмотрел на нее:
– Здесь говорится и о работе, Дженни. Это ответ на письмо, которое я на прошлой неделе написал Гарри. Он поступил санитаром в полевой лазарет, который отправляют во Францию, и я решил ехать с ним, – это единственное, что мне остается.
Дженни ахнула в невероятном волнении. Она мертвенно побледнела, даже позеленела и вся поникла.
Видно было, что она страшно испугана. На одно мгновение Дэвиду показалось, что ей дурно, – у нее в последнее время бывали странные приступы слабости и тошноты, – и он вскочил и подбежал к ней.
– Не волнуйся, Дженни! Нет ни малейшего основания тревожиться за меня.
– Но зачем тебе уезжать? – сказала она дрожащим голосом, в котором слышался все тот же непонятный испуг. – Зачем ты дал Нэдженту втянуть себя в такое дело? Ты ведь против войны, и незачем тебе идти!
Дэвида тронуло ее волнение. Он было уже примирился с мыслью, что Дженни любит его не так, как прежде.
Он не знал, что отвечать ей. Это верно, он не «патриот». Политическая система, вызвавшая войну, связывалась в его уме с системой экономической, вызывавшей катастрофы в шахтах. За той и другой он видел лишь ненасытную жажду власти и обогащения, неутолимый человеческий эгоизм.
Но, не заражаясь военным патриотизмом, Дэвид все же чувствовал, что не может оставаться в стороне. То же самое чувствовал и Нэджент. Ужасно было принимать участие в этой войне, но еще ужаснее – не принимать в ней участия. Он не хочет идти на войну убивать. Но можно же пойти на войну спасать людей. А бездеятельно стоять в стороне, когда человечество бьется в тисках мучительной борьбы, было все равно что навсегда стать в своих глазах предателем. Это было все равно что стоять наверху у спуска в шахту, смотреть, как ползет вниз клеть, переполненная людьми, обреченными на гибель, и, оставаясь наверху, говорить: «Вы в клетке, братья, а я не войду туда с вами, потому что тот ужас и опасность, на которые вас посылают, не должны были бы никогда существовать».
Дэвид протянул руку и погладил Дженни по щеке:
– Это трудно объяснить, Дженни. Помнишь, что я говорил тебе… после несчастья… после того как меня уволили из школы… Я
