Шрифт:
Закладка:
Всем известно, как силен материнский инстинкт, заставляющий даже робких птиц идти навстречу большим опасностям, хотя, правда, с некоторым колебанием и борьбой против чувства самосохранения. Несмотря на это, перелетный инстинкт так силен, что поздней осенью ласточки и стрижи часто покидают своих птенцов, оставляя их в гнездах на произвол мучительной смерти[188].
* * *
Следующее положение кажется мне в высокой степени вероятным, – именно, что, всякое животное, одаренное ясно выраженными общественными инстинктами, должно роковым образом приобрести нравственное чувство или совесть, как только его умственные способности достигнут такого же или почти такого же высокого развития, как у человека[189].
* * *
Я считаю необходимым заявить с самого начала, что я далек от мысли, будто каждое общежительное животное, умственные способности которого развиваются до такой деятельности и высоты, как у человека, приобретает нравственные понятия, сходные с нашими. Подобно тому, как всем животным присуще чувство прекрасного, хотя они и восхищаются очень разнородными вещами. Они могут иметь и понятие о добре и зле, хотя это понятие и ведет их к поступкам совершенно противоположным нашим. Если бы, например, – я намеренно беру крайний случай, – мы были воспитаны в совершенно тех условиях, как улейные пчелы, то нет ни малейшего сомнения, что наши незамужние женщины, подобно пчелам-работницам, считали бы священным долгом убивать своих братьев; матери стремились бы убивать своих плодовитых дочерей, и никто не подумал бы протестовать против этого (!?). Тем не менее пчела (или всякое общежительное животное) имела бы в приведенном случае, как мне кажется, понятие о добре и зле или совесть. В самом деле, всякое животное должно иметь внутреннее сознание, что одни из его инстинктов более сильны и долговечны, а другие менее; в каждом должна иногда возникать борьба между этими инстинктами, и в сознании должно оставаться удовольствие или неудовольствие при сравнении прошлых впечатлений, беспрерывно пробегающих в уме. В этом случае внутренний голос будет говорить животному, что лучше было бы следовать тому, а не другому инстинкту, должно было поступить так, а не иначе; это бы хорошо, а то дурно[190].
* * *
Считаю не лишним дополнить краткие замечания о системе Дарвиновой выписками из статьи Писарева «Прогресс в мире растений и животных», в которой он мастерски изложил содержание первого сочинения Дарвинова «О происхождении видов»[191], – также со своими замечаниями.
Если мы возьмем три формации, лежащие одна на другой, например, силурскую, девонскую и каменноугольную, то мы увидим, что органические формы средней эпохи, девонской, составляют некоторым образом переход от первейших, силурских форм, к более новым каменноугольным. Это обстоятельство также может быть объяснено только по идеям Дарвина. Если все органические формы медленно и постепенно развивались из общего начала[192], если каждая новейшая форма оказывается, в буквальном смысле слова, дочерью другой формы, более древней. Если, конечно, таким образом, каждая геологическая эпоха составляет только отдельную сцену одной общей, громадной драмы, не прерывающейся ни разу с самого своего начала[193], – тогда понятно, почему эти сцены находятся в связи между собой, и почему, например, вторая сцена служит переходом от первой к третьей[194].
Даже между царствами животным и растительным, которые должны были отделиться друг от друга еще раньше, существуют некоторые промежуточные формы, которые никак не могли возникнуть после того, как это разделение уже совершилось. Полипы очень долго считались растениями, и только в половине прошлого столетия окончательно перечислены в категорию животных, несмотря на то, что у большей части полипов до сих пор не доказано существование нервной системы. Губки очень недавно включались в растительное царство, а теперь их также перевели в разряд животных, хотя тут и речи не может быть о нервной системе. Любопытно заметить, что эти промежуточные формы, занимающие теперь самое низшее место в царстве животных, занимали также одно из низших мест в ряду растений. Эти живые остатки того недалекого прошедшего, когда органическая жизнь находилась в зачаточном состоянии, и когда все зародыши и все родоначальники теперешних бесконечно разнообразных типов, были похожи друг на друга, и сливались между собой в общем хаотическом брожении, бесцветности и бесформенности, – это выкидыши органической природы, оставшиеся в живых, несмотря на свою недоделанность. Очень понятно, что выкидыш самого высшего животного менее развит в своей организации, чем вполне сложившееся животное низшего разряда. Поэтому и не трудно понять, что такие формы, как полипы и губки, всегда будут занимать последнее место в цепи органических существ, к какому бы царству не относили их классификаторы[195].
Встречаясь с разновидностями, нам пришлось бы или предположить, что они существуют от начала веков, или допустить, что они выработались из одной общей формы, способной изменяться[196].
Все разновидности, виды, роды, семейства, порядки и так далее, развивались из одной общей формы посредством той самой борьбы и того самого выбора, которые в настоящее время кажутся нам следствиями существующего разнообразия. Какая была эта общая, первобытная форма организма, этого никто никогда не узнает[197], – потому что та эпоха, когда зарождалась на нашей планете органическая жизнь, не оставила, да и не могла оставить нам решительно никаких геологических документов. В пластах земной коры могли сохраниться только твердые части организма, кости, раковины, дерево, а такой организм, который состоит из твердых и мягких частей, представляет уже очень развитое и сложное явление. Такое явление никак не может быть принято за исходную точку органической жизни, во-первых, потому, что все организмы без исключения начинают свое развитие в простой их точке, в которой, разумеется, нет ни костей, ни раковин, ни дерева, а есть только слизь, да тоненькая оболочка[198]. Стало быть, о первобытных формах и об исходной точке органической жизни нечего и толковать, потому что где нет фактов, там не может быть ни научного исследования, ни даже серьезного разговора. Там уж пускай действуют поэзия и метафизика[199].
Летучая рыба намекает на возможность перехода от рыбы к птице, и напоминает о тех страшно далеких временах, когда вся наша планета была покрыта водой, когда главнейшими представителями органической жизни были моллюски и хрящевые рыбы, и когда эти рыбы, самые совершенные из тогдашних живых существ, под влиянием борьбы за жизнь[200] и естественного подбора, стали постепенно перерождаться в крылатых гадов
