Положим – вещественная природа сотворилась, произошла из какого-то хаоса, из какой-то материи, откуда-то взявшейся, произошли камни, растения, животные, подобрались их виды, и явился косматый Дарвинов зверь, с хвостом, произведший двойни: обезьяну и человека, – а ум-то как мог произойти? От чего такое различие в близнецах? За что так обижена обезьяна, если близнецы были так близки между собой? Дарвин и душу видит в подобном развитии, от низших существ, по всем трем царствам природы, до человека, в полном цвете его разума.

Здесь натяжек, неточностей, смелостей, скачков, разумеется, несравненно более!

Все человеческие способности Дарвин находит в животных. Читая его панегирики, иногда думаешь: да почему же киты и тюлени до сих пор не составят между собой флота и никогда не вздумают отразить нападения Ньюфаундлендских промышленников? Почему обезьяны не воспользуются междоусобиями Южно-Американских республик и не завоюют какого-нибудь города, где могли б как сыр в масле себе кататься? Я испугался даже за своих муравьев (их мозг, не составляющий и четверти булавочной головки, говорит Дарвин, «есть один из самых удивительных вещественных атомов на свете: может быть удивительнее, чем мозг человека»). Они насыпали множество кучек у меня в саду: как бы они не учинили между собой стачки, и не перекопали первой дорожки, чтобы помешать моим прогулкам, в знак благодарности, как водится, за мое гостеприимство.

Нет! Люди могут оставаться спокойными: они поднимаются выше и выше, изобретают орудия, одно другого убийственнее, а киты все еще допускают себя бить по одиночке, обезьяны не покидают своих лесов и в города забегать боятся. Пчелы свои соты искусно, но без всяких новых узоров и орнаментов, а муравьи копошатся, как на другой день по своем происхождении, лишь бы их не трогали.

Один какой-то зверь ухитрился произвести человека с какой-то ничтожной, по-видимому, надбавкой способностей, но не может ни он, ни родственные обезьяны, ни какое-либо существо из царства животных, ни все они вместе, с разнообразными якобы зародышами всех способностей, не могут не только оборониться от человека, но не могут сообщить ему как-нибудь, хоть какими-нибудь пантомимами или звуками ни своих мыслей, ни желаний. Никакие животные не могут стакнуться между собой или произвести какое-нибудь хоть испанское pronuntiamento.

«Всякое животное, – говорит Дарвин, – одаренное ясно выраженными общественными инстинктами, должно роковым образом приобрести нравственное чувство»[134].

Но почему же пчелы, муравьи, бобры не только с ясно выраженными общественными инстинктами, но даже с неодолимой потребностью общества, conditio sine qua non, до сих пор, в продолжение миллиардов тысячелетий, не приобрели ни малейшего нравственного чувства? Между людьми, по крайней мере, хоть квакеры поняли, что людям не за что драться между собой, и что место на свете будет со всех, а между животными даже гениальные муравьи все-таки дерутся без зазрения совести!

А в инстинкте общественности Дарвин видит основание духовного совершенствования человека! Нельзя не согласиться, что такое основание может положить только наука не слишком строгая.

* * *

Если у животных мудрено допустить новое физическое приобретение посредством естественного подбора, то коль-ми паче у людей-животных – приобретения нравственные, духовные.

Умственные способности, по Дарвину, (память, любознательность, воображение, рассудок), развивались у человека также путем естественного подбора, как и у животных.

А почему у животных остановились? Почему у человека не идут по наследству?

«Так могли (т. е. благодаря естественному подбору) воспитываться, и действительно воспитывались в течение веков и тысячелетий, все органы и все способности всех организмов»[135].

Воспитываться, – пожалуй, а зародиться-то, повторяю, как они могли?

«Основания материнской любви у женщин и самок тождественны»[136].

Пожалуй, – но что вы скажете о ее продолжительности, об осмысленности?

Таких тождеств можно найти множество: дитя плачет, собака ласкается, щенок визжит и т. д.

* * *

Дарвин очень часто повторяет: так было бы с тем или другим животным, если бы способность его развилась, – но в том-то и дело, что она не могла развиться, и что в этой-то возможности развиваться и заключается одна из особенностей человека!

Дарвин собирает дань со всего царства животных, чтоб показать у него существование человеческих способностей… да, они рассыпаны по крошкам, что давно уже замечено, – но совокупность их, осмысленность, способность совершенствоваться, принадлежит человеку, и только человеку. Или, вернее, составляют человека, в противоположность всему царству животных.

Самая крошка, кому какая досталась, так у него и остается, без малейшего улучшения. Попадутся они к человеку, ну, он и выучит слона, медведя, обезьяну, попугая, скворца делать то или другое, двигаться по тому или другому звуку, – и только![137]

В обращик, как натягивает Дарвин единство, тождество, царства животных с родом человеческим, приведем в пример замечание его о микроцефалических идиотах, с задержанным развитием мозга. «Они постоянно скачут, прыгают и делают гримасы. Они часто взлезают на лестницу на четвереньках и очень любят лазать по мебели и деревьям. При этом невольно приходит на память страсть почти всех мальчиков лазать на деревья; а это в свою очередь напоминает, как любят овцы и козы, по происхождению горные животные, взлезать на холмы, хотя бы и не высокие»[138].

Это сближение очень остроумно, но нельзя не заметить, что если мальчики любят лазать по деревьям, то любят также и кататься с гор.

Уж гораздо бы лучше и вероподобное принять вам последние европейские войны с усовершенствованными орудиями за зачаточные остатки звериных инстинктов ваших человеческих прародителей!

* * *

Но всего разительнее, отвратительнее и вместе всего поучительнее, до чего систематик, даже честный и искренний, может заблуждаться, или не видящее – видеть, выпишу сполна параграф Дарвина о религии, которой задатки он видит в животных: «Религиозное поклонение чрезвычайно сложное чувство, состоящее из любви, полной покорности, страха и уважения, благодарности, надежды на будущее, и может быть еще из других элементов. Никакое существо не могло бы испытывать такого сложного чувство, пока оно не возвысилось до довольно значительной степени в умственном и нравственном развитии. Мы видим, впрочем, некоторое отдаленное сходство с этим состоянием ума в привязанности собаки к своему хозяину, этой горячей любви, соединенной с полной покорностью, некоторой боязнью, и может быть, еще с другими чувствами. Приемы собаки, возвращающейся к хозяину, после долгой разлуки, – и я могу прибавить приемы обезьяны относительно любимого ею сторожа, – совершенно отличны от приемов этих же животных при встрече со своими товарищами. В последнем случае радость не так сильна и чувство равенства выражено в каждом действии. Профессор Браубах