будет достаточно, чтобы напугать захватчиков Албании, и считал маловероятным вмешательство России. Как оказалось, даже мобилизация оказалась ненужной. Никола отступил до того, как был предъявлен ультиматум[914]. Тем не менее решительный тон этого заседания предвещал, что далее Вена будет занимать все более воинственную позицию. В сентябре-октябре 1913 года, после второго сербского вторжения в Северную Албанию, когда Конрад, как обычно, умолял о войне, Берхтольд снова согласился в общих чертах с политикой конфронтации, как и Франц Иосиф, что было необычно. На этом этапе Франц Фердинанд и Тиса (по разным причинам) оставались единственными, кто был настроен миролюбиво среди руководителей высшего звена. И успех ультиматума в обеспечении вывода сербских войск из Албании сам по себе рассматривался как оправдание более воинственного стиля дипломатии[915].

Эта воинственная позиция совпала с растущим осознанием того, в какой степени экономические ограничения начинают сдерживать стратегические возможности Австро-Венгрии. Частичная мобилизация во время кризиса на Балканах оказалась огромным финансовым бременем для монархии. Дополнительные военные расходы за 1912–1913 годы составили 390 миллионов крон, столько же, сколько и весь годовой бюджет австро-венгерской армии, что было серьезной проблемой в то время, когда экономика монархии вступала в рецессию[916]. В этой связи мы должны напомнить, что Австро-Венгрия очень мало тратила на свою армию: из великих держав меньше тратила только Италия. Ежегодно под призыв попадал меньший процент населения (0,27 %), чем во Франции (0,63 %) или Германии (0,46 %). 1906–1912 годы были годами бума для экономики империи, но очень мало от этого перепадало военному бюджету. Империя имела под ружьем меньше пехотных батальонов в 1912 году, чем в 1866 году, когда ее армии столкнулись с пруссаками и итальянцами при Кениггреце и Кустозе, несмотря на удвоение населения за тот же период. Одной из причин этого был дуализм: венгры последовательно блокировали рост военной мощи[917]. Необходимость умиротворять входящие в империю народы дорогостоящими инфраструктурными проектами, было еще одним препятствием для военных инвестиций. Хуже того, мобилизации летом или ранней осенью серьезно подрывали аграрную экономику, потому что отрывали большую часть сельской рабочей силы от уборки урожая[918]. В 1912–1913 годах критики правительства могли использовать тот аргумент, что мобилизация мирного времени вызывала огромные расходы и подрывала экономику, не делая ничего для повышения безопасности империи. Казалось, тактические мобилизации больше не были инструментом, который монархия могла позволить себе использовать. Но в таком случае гибкость правительства в урегулировании кризисов на балканской периферии серьезно уменьшалась. Без промежуточного варианта чисто тактических мобилизаций процесс принятия решений неизбежно стал бы менее тонким. Это стал бы вопрос мира или войны.

Балканизация франко-российского альянса

Летом 1912 года окончательной ясности, поддержит ли Франция Россию в чисто балканском конфликте, не было. Условия франко-русской военной конвенции 1893–1894 годов применительно к такому развитию событий были неоднозначными. Статья 2 предусматривала, что в случае общей мобилизации любой из держав Тройственного союза Франция и Россия одновременно и немедленно осуществляют мобилизацию всех своих сил и развертывают их как можно скорее на своих границах без необходимости каких-либо предварительных соглашений[919]. Это, по-видимому, означало, что балканский кризис, достаточно серьезный, чтобы вызвать австрийскую мобилизацию, может при определенных обстоятельствах автоматически вызвать совместную франко-российскую контрмобилизацию, которая, в свою очередь, наверняка вызовет германскую встречную мобилизацию, поскольку статьи 1 и 2 австро-германского Двойственного союза 1879 года требовали, чтобы подписавшие помогали друг другу в случае нападения на них со стороны России или державы, поддерживаемой Россией. Это был механизм, который на первый взгляд казался способным превратить балканский кризис в континентальную войну, тем более что он не делал различия между частичной и полной австрийской мобилизацией.

Однако статья 1 франко-российской военной конвенции предусматривала обязательство вмешиваться только в следующих случаях: (а) нападение Германии на Францию или (б) нападение на Россию со стороны Германии или Австро-Венгрии при поддержке Германии. Эта статья устанавливала планку для французского военного вмешательства намного выше, чем вторая статья. Диссонанс в тексте отражал асимметричные потребности, которые и породили договор в первую очередь. Для Франции союз и присоединенная к нему военная конвенция были средством противодействия и сдерживания Германии. Для России центральной проблемой была Австро-Венгрия – как ни старались французские переговорщики, они не смогли убедить своих российских коллег отказаться от привязки, о которой говорится в статье 2, между австро-венгерской и французской всеобщей мобилизацией. А это, в свою очередь, фактически вложило спусковой крючок в руки России, которая – по крайней мере на бумаге – была способна в любой момент вызвать континентальную войну в поддержку своих балканских целей[920].

Но союзы, как и конституции, в лучшем случае являются лишь приблизительным путеводителем по политическим реалиям. Политики в Париже осознавали риски, подразумеваемые статьей 2, и поспешили заявить об ограничительном толковании французских обязательств. Например, в 1897 году, во время Тридцатидневной войны между Грецией и Османской империей, министр иностранных дел Габриэль Аното уведомил Санкт-Петербург, что Франция не будет рассматривать австро-венгерскую интервенцию как casus foederis (случай, предусмотренный договором)[921]. И мы видели, насколько Франция не желала быть втянутой в Боснийский кризис 1908–1909 годов, в котором она отказалась признать подлинную угрозу «жизненным интересам» Франции или России[922]. В 1911 году, по настоянию французов, были изменены условия военной конвенции. Обязательство оказать немедленную взаимную помощь оставалось в силе в случае всеобщей мобилизации Германии. Однако было решено, что в случае полной или частичной мобилизации австрийцев Россия и Франция обязаны будут согласовать соответствующий курс действий[923].

В 1912 году эта тенденция была внезапно повернута вспять, что стало одним из наиболее важных политических изменений довоенного периода. Правительство в Париже, до этого в течение нескольких лет пытавшееся оградить Францию от последствий балканских потрясений, теперь расширило французские обязательства, включив в них возможность вооруженного вмешательства в исключительно балканский кризис. Основным агентом, стоявшим за сменой курса, был Раймон Пуанкаре, премьер-министр и министр иностранных дел с 14 января 1912 года по 21 января 1913 года, а затем президент республики. На следующий день после своего назначения Пуанкаре публично заявил, что он «будет поддерживать самые честные отношения с Россией» и «проводить внешнюю политику Франции в полном согласии с ее союзником»[924]. Крайне необычно для нового министра делать программные заявления подобного рода. В серии бесед с Александром Извольским в Париже Пуанкаре заверил русских, что они могут рассчитывать на поддержку Франции в случае войны, если она возникнет из-за австро-сербского конфликта[925]. Русское правительство, как он сообщил Извольскому в ноябре 1912 года, не имеет причин опасаться «отсутствия поддержки со стороны [Франции]»[926].

Проследить эволюцию этого хода мыслей непросто. Одним из движущих факторов была персональная озабоченность Пуанкаре угрозой, исходящей от Германии. Ему было десять лет, когда немцы захватили Лотарингию в 1870 году, вынудив его семью бежать. Его родной город Бар-ле-Дюк находился под немецкой оккупацией в течение трех лет до выплаты французской контрибуции. Это не означало, что Пуанкаре был реваншистом, подобно Буланже, но он с глубоким подозрением относился к немцам. Их усилия по достижению разрядки в отношениях с Россией и Францией были отвергнуты как ловушки и обман. Спасение, как полагал Пуанкаре, заключалось исключительно в укреплении франко-российского союза, краеугольного камня французской безопасности[927]. Он также хотел предотвратить повторение хаоса Агадирского кризиса, когда параллельная деятельность разных политических группировок создавала путаницу. Здесь сыграла роль и личность министра: он любил ясность и с поразительной последовательностью добивался своих целей. Критики усматривали в этом решительном стремлении к четко поставленным целям свидетельство прискорбного отсутствия гибкости. Поль Камбон утверждал, что «жесткость» Пуанкаре (raideur) отражает его «неопытность в дипломатии и интеллектуальную сущность провинциального юриста-законника»[928]. Его брат Жюль говорил о «разуме, в котором все пронумеровано, классифицировано и записано, как в картотечном ящике»[929].

Но не только Пуанкаре хотел бы придать французской внешней политике более агрессивную направленность. Его назначение на высокий пост произошло на фоне общего изменения настроений после Агадира, которое историки назвали «националистическим возрождением». После дела Дрейфуса республиканские политики стали придерживаться оборонительного подхода к военной безопасности Франции, делая