Шрифт:
Закладка:
То, что происходило на Балканах, было не чем иным, как заменой всех старых отношений на противоположные. В прошлом Россия поддерживала Болгарию, тогда как Австро-Венгрия смотрела в сторону Белграда и Бухареста. К 1914 году эта расстановка была вывернута наизнанку. Румыния тоже была частью этого процесса. К началу лета 1913 года Сазонов приглашал правительство в Бухаресте не стесняться и выбрать себе кусочек Болгарии в случае сербско-болгарской войны. Настало время попробовать такой десерт, потому что румынам не нравилось то, что они считали заигрыванием Вены с Софией; король Румынии Кароль I также возмущался оппозицией Австрии Бухарестскому договору, который он считал своим личным дипломатическим достижением[867]. Сближение между Санкт-Петербургом и Бухарестом было официально оформлено 14 июня 1914 года, когда Николай II посетил Кароля в Констанце, на румынском черноморском побережье. Это было событием, полным символизма. Единственным иностранным представителем, получившим награду из рук царя, был французский посланник в Румынии Камиль Блондель, который, как оказалось, совсем недавно также принял высокую награду от короля Сербии Петра. На торжествах присутствовал Оттокар Чернин, австро-венгерский посланник в Бухаресте, который истолковал этот день как публичное завершение «поворота Румынии в сторону Тройственной Антанты»[868].
Следствием этого стало радикальное уменьшение политического влияния Австро-Венгрии на полуострове. Румынский ирредентизм более не был направлен на Бессарабию, где он вступал в конфликт с российскими интересами, а был переориентирован на Трансильванию, где он стал угрожать целостности Габсбургской монархии. Конечно, были пределы готовности Румынии к сотрудничеству с Россией. Когда Сазонов спросил румынского премьер-министра и министра иностранных дел Иона Брэтиану, какую позицию займет Румыния «в случае вооруженного конфликта между Россией и Австро-Венгрией, если Россия окажется вынужденной в силу обстоятельств начать военные действия», румынский государственный деятель «явно потрясенный» вопросом Сазонова, дал «уклончивый ответ». Однако Сазонов продолжал настаивать и Брэтиану признал, что Румыния и Санкт-Петербург заинтересованы в предотвращении «любого ослабления Сербии». Для Сазонова этого было достаточно. Таким образом, российско-румынское сближение стало, как отмечалось в докладе французского министерства, «новым средством для России оказывать давление на Австрию»[869]. Но, возможно, самой поразительной чертой этой реструктуризации балканской геополитики было то, как быстро она произошла. Это не было longue durée (долгосрочным) феноменом, на распутывание которого потребовались бы годы, а скорее оперативным приспособлением к быстрым изменениям в геополитической среде. В ноябре 1913 года Сазонов сказал бельгийскому посланнику в Санкт-Петербурге, что, по его мнению, нынешняя переориентация Болгарии на Вену, вероятно, будет недолговечной – это была работа одной конкретной парламентской фракции, поддерживаемой непостоянным королем Фердинандом, «к которому у нас нет уважения ни на йоту»[870]. По прошествии небольшого времени сложившийся баланс на Балканах мог бы так же быстро измениться под влиянием дальнейших корректировок и выстроиться в новую систему. Важно то, что к лету 1914 года все еще действовала эта конкретная схема отношений.
Сербия теперь была форпостом России на Балканах. В таком положении дел не было ничего необходимого или естественного. В 1909 году Эренталь был противником «безумных претензий» России выступать в качестве защитницы Сербии даже в тех ситуациях, когда никакие касающиеся Сербии вопросы не затрагивали интересы великих держав. Он был прав. Заявления России о том, что она действует в защиту своих православных балканских «детей», было не чем иным, как популистским оправданием политики, направленной на ослабление Австро-Венгрии, завоевание популярности у себя дома и обеспечение гегемонии во внутренних районах Балкан вплоть до турецких проливов. Доктрина панславизма, возможно, была популярна в российской националистической прессе, но в качестве платформы для реальных политических действий она была не более легитимной, чем гитлеровская концепция Lebensraum. И ни в каком смысле это не было последовательной основой для политики, поскольку болгары тоже были православными славянами, а румыны, хотя и православные, не были славянами. Поддержка Сербии была движима политикой силы, а не мистической энергией панславизма. Это создавало опасную асимметрию в отношениях между двумя великими балканскими державами, поскольку Австро-Венгрия не имела сопоставимых форпостов на периферии Российской империи.
Трудно оценить количественно, но невозможно отрицать тот стимулирующий эффект, который подобная поддержка произвела на Сербское королевство. В феврале 1914 года Пашич вернулся из поездки в Россию «опьяненный и тронутый до глубины души» милостью, оказанной ему русским царем:
В каждом слове вашего царя [сказал Пашич Гартвигу], я чувствовал особую благосклонность Его императорского Величества к Сербии; для нас это была бесценная награда за наше неизменное почитание России, советам которой во всех вопросах внешней политики я неуклонно следовал. В наших глазах добрая воля царя является залогом светлого будущего для Сербии, которая без мощной моральной помощи России не смогла бы преодолеть трудности, которые соседняя монархия, всегда враждебная Сербии, создает для нас на каждом шагу.[871]
Донесения Спалайковича из Санкт-Петербурга выражали столь же ликующую уверенность в силе российской поддержки. Царь «заявил о своих симпатиях к Сербии, – сообщил Спалайкович после встречи с российским самодержцем 21 января 1914 года, – и заверил меня, что это верно в отношении всего русского народа и особенно той его части, которая имеет влияние на принятие решений»[872]. «Вся российская пресса просербская», – писал он 27 марта. Нападки на сербов в болгарской прессе вызывали в российских газетах энергичное возмущение. «Когда-то болгары имели влияние на российскую прессу, теперь наша очередь», – заявил он. Только одна газета, «Речь», была менее дружелюбной; в последние месяцы она публиковала статьи, критикующие поведение сербского правительства в недавно завоеванных районах Македонии[873]. Но эта негативная информация, похоже, не влияла на официальный взгляд России на новые провинции, который был обнадеживающе радужным. По словам Спалайковича, который беседовал с заместителем Сазонова Нератовым, российское министерство иностранных дел было впечатлено тем, насколько эффективно сербы действуют на аннексированных территориях, беспечно рассказывая о том, как они строят дороги и восстанавливают здания, «так что за очень короткое время место было уже невозможно узнать» – и никаких упоминаний ни об изгнаниях, ни о массовых убийствах[874].
Посланник Франции в Белграде Дескос заявлял о царящем в королевстве всеобщем настроении уверенности. Сообщая о речи Пашича перед Скупщиной, он отметил, что целью нынешней «политики мира» сербского правительства было обеспечение для Сербии возможности «усилить свою армию и укрепить свой союз и попытаться извлечь максимум возможного из развития событий по мере их возникновения». Примечательно, что «мсье Пашич, который обычно очень скромен, похоже, хочет присвоить себе определенный авторитет в балканских делах – возможно, он думает, что настал момент для Сербии взять на себя руководящую роль». С другой стороны, добавил Дескос, сербский лидер находится «в таком тесном контакте с российским посланником, что последнего трудно отличить от тех [сербских] государственных деятелей, чьи идеи доминируют в этом вопросе»[875]. Уверенные в растущей общности сербских и российских интересов, лидеры в Белграде, в свою очередь, проявляли все большую готовность действовать согласно указаниям Петербурга. В конце 1912 года, например, российский посол в Вене пожаловался в Санкт-Петербург, что сербский посланник кажется чрезмерно дружелюбным в своих отношениях с австрийцами. Результатом стала записка российского министерства иностранных дел Пашичу, в которой сербов призывали избегать «слишком открытых дискуссий» с австрийцами, чтобы они
