Кривошеин был одной из самых динамичных и интересных фигур на российской политической арене. Он был непревзойденным политическим интриганом: умным, искушенным, проницательным и обладал сверхъестественным даром заводить правильных друзей[836]. В молодости он был известен своим умением сходиться с сыновьями могущественных министров, которые впоследствии помогали ему занимать хорошие должности. В 1905 году он втерся в круги, связанные с царским секретарем Д. Треповым (осенью 1905 года царь единственный раз прибег к услугам личного секретаря). К 1906 году, хотя он все еще не занимал никакой постоянной официальной должности, Кривошеин уже был вхож к государю[837]. Он также был чрезвычайно богат, через удачную женитьбу войдя в семью Морозовых, наследников обширной текстильной империи, что также обеспечило ему близкие отношения с промышленной элитой Москвы.

Мировоззрение Кривошеина было сформировано его ранним опытом жизни в Русской Польше – он родился и вырос в Варшаве. Этот регион был питомником для российских чиновников националистических взглядов. Русские бюрократы в западных польских губерниях чувствовали себя, по словам одного высокопоставленного чиновника, «как в осажденном лагере, все их мысли всегда устремлялись к государственной власти»[838]. Западный край империи стал одним из плацдармов думских националистов после 1905 года. Внешняя политика изначально не входила в круг забот Кривошеина. Он был аграрным и административным реформатором в стиле Столыпина. Ему было трудно общаться с иностранцами, потому что, в отличие от большинства представителей своего класса, он не говорил бегло ни по-немецки, ни по-французски. Тем не менее, когда его политическая карьера устремилась вверх, он приобрел вкус к возможности оказывать влияние и в этой, самой престижной области государственной деятельности. Более того, его назначение министром землеустройства и земледелия в мае 1908 года имело мощное международное значение, которое трудно было предположить из такого назначения. Министерство Кривошеина участвовало в организации русских поселений на Дальнем Востоке, и поэтому он проявлял активный интерес к вопросам безопасности, касающимся границы между российским Дальним Востоком и китайской внутренней Маньчжурией[839]. Как и многие ориентированные на Восток политики, Кривошеин выступал за сохранение дружественных отношений с Германией. Он не разделял апокалиптического взгляда Извольского на австрийскую аннексию Боснии и Герцеговины и сопротивлялся призывам министра иностранных дел «отомстить» силам Тройственного союза[840].

Однако к лету 1914 года во взглядах Кривошеина произошли существенные перемены. Столыпин, бывший его могущественным покровителем, был убит. В ранее едином правительстве начались разброд и шатания. Кривошеин стал более интенсивно сходиться с националистическими кругами в Думе и обществе. Во время зимнего балканского кризиса 1912–1913 годов он поддерживал агрессивную политику Сухомлинова на Балканах на том основании, что «довольно России пресмыкаться перед немцами» и вместо этого надо верить в русский народ и его вековую любовь к Родине[841]. Весной 1913 года он возглавил широкомасштабную кампанию по пересмотру условий текущего тарифного договора между России и Германией. Договор был заключен Сергеем Витте и Коковцовым в 1904 году; к 1913 году среди российских политиков и в обществе было широко распространено мнение, что договор позволял «хитрому и холодному немецкому промышленнику» собирать «дань» с «простодушного русского, работающего на земле»[842]. Кампания, явно отрицавшая аграрную политику Коковцова, вызвала накал враждебности между немецкой и русской прессой. Сын Кривошеина позже вспоминал, что по мере обострения споров и охлаждения отношений с Германией, Кривошеин стал любимым гостем во французском посольстве, где его все чаще видели в кругу новых французских друзей[843].

Растущий энтузиазм Кривошеина по поводу твердой внешней политики также отражал стремление (не менее важное и для Извольского с Сазоновым) нащупать круг проблем, решение которых укрепило бы связи между обществом и правительством. Кривошеин и его министерство выделялись среди правительственных и официальных кругов своим тесным сотрудничеством с земствами (выборными органами местного самоуправления) и рядом организаций гражданского общества. В июле 1913 года он открыл сельскохозяйственную выставку в Киеве коротким обращением, которое стало известно как речь «Мы и они». В ней он заявил, что Россия достигнет благополучия только тогда, когда больше не будет пагубного разделения между «нами», правительством, и «ими», обществом. В целом Кривошеин представлял собой грозную смесь технократического модернизма, популизма, аграрного лобби, парламентской власти и все более воинственных взглядов в международных делах. К 1913 году он, несомненно, был самым влиятельным гражданским министром, обладавшим крепкими связями. Неудивительно, что Коковцов с отчаянием говорил о своей «изолированности» и «полной беспомощности» перед лицом министерской партии, которая явно была полна решимости отстранить его от должности[844].

Болгария или Сербия?

В конечном итоге Сазонову и его коллегам предстояло сделать стратегический выбор. Россия должна поддержать Болгарию или Сербию? Из двух стран Болгария была явно более стратегически значимой. Ее расположение на побережье Черного моря и Босфора сделало ее важным партнером. Поражение османских войск в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов создало условия для возникновения под опекой России самоуправляемого болгарского государства под номинальным сюзеренитетом Османской Порты. Таким образом, Болгария исторически была государством, зависимым от Санкт-Петербурга. Но София так и не стала послушным сателлитом, как того желали русские. Русофилы и «прозападные» политические фракции соревновались за контроль над внешней политикой (как это происходит и сегодня), и болгарское руководство использовало стратегически важное положение своей страны, предлагая свою лояльность то одной державе, то другой.

После вступления на престол Фердинанда Саксен-Кобург-Готского, правившего Болгарией, сначала как князь Болгар, а затем как царь с 1885 по 1918 год, эти колебания участились. Фердинанд маневрировал между министерскими фракциями русофилов и германофилов[845]. Болгарский монарх «всегда руководствовался правилом не придерживаться какой-либо определенной линии действий», как позже вспоминал сэр Джордж Бьюкенен. «Оппортунист, вдохновляемый исключительно личными интересами, он предпочитал […] кокетничать сначала с одной, а затем с другой державой…»[846] Боснийский кризис 1908–1909 годов привел к охлаждению отношений с Санкт-Петербургом, потому что Фердинанд временно примкнул к Вене, воспользовавшись моментом, чтобы иметь возможность избавиться от положений Берлинского трактата (который определял Болгарию как автономное княжество в составе Османской империи), объявить о независимости Болгарии и провозгласить себя царем на пышной церемонии в Тырново, древней столице страны. Извольский был потрясен этой нелояльностью и предупредил, что болгары скоро заплатят дорогую цену за предательство своих друзей. Это было мимолетное раздражение: когда переговоры между Софией и Константинополем о признании независимости королевства были прерваны, и турки начали собирать войска на границе с Болгарией, София обратилась за помощью в Санкт-Петербург и получила прощение. Русские выступили посредниками в заключении соглашения о независимости с Константинополем, и Болгария на время стала лояльным региональным партнером Антанты[847].

Однако даже самые ярые поклонники Софии в Санкт-Петербурге признавали, что в отношениях с Болгарией необходимо учитывать интересы сербов, особенно после кризиса с аннексией Боснии, который вызвал волну просербских настроений в российском общественном мнении. В декабре 1909 года, в желании восстановить статус важнейшего игрока на Балканском полуострове, российское военное министерство разработало секретную конвенцию, которая предусматривала совместные российско-болгарские операции против империи Габсбургов, Румынии или Турции и обещала Софии всю Македонию и Добруджу (спорная зона вдоль границы с Румынией). Однако заключение конвенции было отложено по указанию Извольского, так как было сочтено противоречащим сербским интересам. Пока Гартвиг в Белграде подстрекал сербов против Австро-Венгрии и агитировал от их имени в Санкт-Петербурге, несовместимость сербского и болгарского вариантов становилась все более очевидной.

В марте 1910 года для переговоров на высшем уровне Санкт-Петербург с интервалом в две недели посетили делегации сначала из Софии, а затем из Белграда. Болгары настаивали на том, чтобы их российские покровители прекратили поддержку Сербии и взяли на себя ясные обязательства перед Софией – только на этой основе может возникнуть стабильная коалиция балканских государств. Как заявил Извольскому премьер-министр Болгарии Малинов, для русских будет невозможно создать Великую Болгарию и Великую Сербию одновременно:

Как только вы примете решение поддержать нас в своих интересах, мы легко уладим македонский вопрос с сербами. Как только это поймут в Белграде – а вы должны сделать так, чтобы они вас поняли, – сербы станут гораздо более сговорчивыми.[848]

Не успели