Отделённые от испанцев извилистой дорогой длиной более двух миль, французские таможенники бездельничали в казармах, чаще всего надев тапочки, в то время как карабинеры мерзли и томились ожиданием в горах. Когда Распеги посигналил, чтобы подняли шлагбаум, все таможенники подошли и пожали ему руку — у них были открытые весёлые лица и заговорщицкие манеры. Они уже обо всём прослышали.

Распеги почувствовал, как в нём закипает гнев. Он никогда не терпел фамильярности со стороны таможенников или жандармов.

— Я хочу видеть вашего сержанта, — потребовал он.

— Это я, господин полковник.

Сержант неуклюже отдал честь, поднеся руку к сидящему набекрень кепи — его голова напоминала тыкву.

— Прошлой ночью на перевале Юркиаг, на французской территории, совсем рядом с моим домом, несколько испанских карабинеров обстреляли меня во время прогулки.

— Но…

— Я прогуливался, я имею на это полное право, не так ли?

— Конечно, господин полковник.

— Чем вы, ребята, в это время занимались в своих тапочках в четырёх километрах от границы? Я собираюсь перенести таможенный пост на перевал.

Он резко взял с места. Таможенники больше не улыбались.

У полковника Местревиля были мощь дуба и упрямство мула, а голос гремел, как водопад. Он всегда носил кожаные краги со старыми бриджами для верховой езды и берет, который никогда не снимал с головы, строя из себя старого баска, убеждённого сторонника традиций. Но баском он был только по матери и носил имя, которое выдавало предков из Иль-де-Франса или Нормандии.

— Входи, — крикнул он Распеги.

Полковник Местревиль сидел за своим рабочим столом — маленьким узким столиком, который был меньше самого полковника.

— Садись вон там, передо мной.

Он яростно сверкнул глазами.

— Подполковник Распеги, ты, с тех пор как вернулся в отпуск, ведёшь себя, как слабоумный идиот. Нет, ни слова, сперва ты меня выслушаешь. Ты, похоже, не осознаёшь своего положения: самый молодой полковник французской армии, а вскоре и самый молодой генерал — и чем же он занимался в ту самую ночь, когда прибыл? Контрабандой. Ты помог переправить стадо мулов через границу под носом у карабинеров. Теперь эта история разошлась до Байонны. Умно, не правда ли? Во-первых, ты мог бы прийти и доложить мне об этом в мундире. В конце концов, именно мне ты обязан своим нынешним положением, а я твой старший по званию. Я ждал тебя в воскресенье — ты предпочёл напиться с бандой головорезов в деревенском кабаке. Но вернёмся к нашим мулам. Если бы эти коньос[120] карабинеры или таможенники поймали тебя, понимаешь, какой разразился бы скандал. Можешь ты представить себя в наручниках?

— Вы знаете, я никогда не позволил бы себя поймать…

— Конечно я знаю, ты, чёртов дурень. Ни одного Распеги никогда не удавалось поймать, если только он был жив. Как твой отец, как твой дядя Виктор. Гордые, горячие дураки, не уважающие ни законы, ни границы. Но так случилось, что ты французский офицер. Твоё звание, имя, которое ты носишь, легенда о твоей доблести обязывают вести себя должным образом. Тебя произвели в полковники — что ж, тогда постарайся вести себя как полковник, и прежде всего я не хочу слышать ни о каких проблемах с женщинами. Если ты когда-нибудь почувствуешь такое желание, поезжай и займись этим в Байонне. Тебе следовало бы жениться, но мы подумаем об этом позже. Конча, бестолочь, принеси нам немного испанского перно! Кстати, скажи своему брату, чтобы принёс ещё пять бутылок, у меня заканчиваются. И пусть пришлёт два окорока из Элизондо. Хорошо, а теперь, когда я с тобой разобрался, давай немного выпьем. Прежде всего, дай на себя посмотреть. Святая Дева! Стройный как су-лейтенант, а носишь звезду великого офицера Ордена Почётного Легиона. Тебе ведь всего тридцать девять, не так ли?

— Исполнилось в прошлом месяце.

— В мои дни всё это занимало больше времени, намного больше, и было куда сложнее: и если назначали кого-то из рядов, самое высокое, на что можно было надеяться — капитан или майор… Бог мой, кажется, ты вёл карабинеров за нос до самой Ибаньеты. Твой брат Фернан проиграл в этой игре — все традиции вымирают в стране Басков из-за этих паршивых туристов, даже контрабанда. Деньги разрушают всё.

Полковник Местревиль волосатой рукой медленно полил на сахар воду, которая начала капать в абсент и мутить его[121]. В тёплой комнате аромат, сперва слабый, стал затем более крепким и терпким, как июльское утро в баскских горах.

Мужчины выпили в тишине — ветеран Вердена и юнец из Дьен-Бьен-Фу.

— Как там всё было? — осведомился Местревиль. — Вы сражались как должно? Я имею в виду не тебя, а остальных, потому что, чёрт подери, получить такую взбучку от кучки аннамитов[122]!.. Я сам знавал их во время Первой мировой, они и яйца выеденного не стоили. Мы просто не решались использовать их на передовой.

— Это потому, что они сражались не на своей земле и не за себя — коммунизм тоже привнёс немало перемен, и ваш дрожащий от страха аннамит стал чертовски хорошим солдатом, одним из лучших пехотинцев в мире.

— Послушай, Пьер, я помню одну атаку на рассвете близ Дуомона — три дивизии почти плечом к плечу, чтобы выбить бошей с их линии фронта. Немногие из нас достигли своей цели. Их пулеметы косили нас, как косой, да, именно, как косой, и вырубали наши ряды один за другим… Говорят, в тот день было убито или ранено тридцать тысяч солдат. Вы в Дьен-Бьен-Фу делали то же самое?

Распеги поднялся на ноги. Такого рода разговоры приводили его в ярость.

— Сплошная бойня.

— Что ты сказал?

— Верден! Бойня… бесполезная, бессмысленная бойня. Вы должны были атаковать небольшими группами, хорошо рассредоточенными — тридцать метров между каждым человеком, — в лёгкой форме, с подсумком гранат. Как мелькающие тени, в которых нет времени прицеливаться. Те, другие, нервничают и начинают терять головы… При Дьен-Бьен-Фу мы были почти в том же положении, что и вы при Вердене, с артиллерией и траншеями. Позволили загнать себя в угол, а должны были продолжать двигаться.

Местревиль ударил кулаком по столу, опрокинув стаканы.

— Мы победили!

— Когда погибло больше миллиона человек, вы не можете назвать это победой. У этого миллиона были бы дети, и они сражались бы вместе со мной. Война уже не та, совсем не та. Солдат стал бесконечно ценным — вы не можете просто выбросить его. Для войны нашего типа нужны проницательные, хитрые люди, способные воевать вдали от основной части войск, тоже