Распеги откинулся на спинку стула, устремив взгляд на потолок с почерневшими от дыма деревянными балками, которые украшали гроздья красного перца, развешанные для просушки, и, казалось, рылся в памяти, пытаясь что-то им сказать.

Воспоминаний у него было предостаточно — они жужжали в голове, как туча мух над его славным и зачастую кровавым прошлым — этим страстным стремлением к медалям и галунам, этим возвышенным стремлением к жизни и смерти… и всё закончилось тем, что маленький генерал прикрепил к его груди ещё одну награду. Он дорожил медалями, ему нравились военная пышность и великолепие, но всякий раз он чувствовал при этом разочарование. Было что-то ещё, чего ему хотелось, но он не знал, что именно.

Что он должен рассказать им, этим крестьянам, что сидели здесь с узловатыми руками, расправленными на коленях чёрных воскресных брюк? Байки о девушках? Они были ханжами, тут находился кюре, и он сам находил подобные разговоры довольно скучными в нынешние дни… Про отступление через линии Вьетминя на сотни и сотни миль, а затем появление в один прекрасный день его полностью списанного в потери батальона? Даже тогда нашлись штабные крысы, которые попрекали его тем, что он бросил своих раненых, те самые крысы, которые сочли бы абсолютно нормальным, если бы он сдался или положил всех своих людей.

Он знал на что похож этот штабной сброд — лысые, пузатые, толстозадые коротышки с лицом Франко и льстивыми манерами испанских иезуитов, не способные пройти с десяток километров, не свалившись в сальном поту, похожем на помои.

Он думал обо всем этом и не нашёл ничего, что мог бы рассказать людям из Альдюда. Он был похож на тореадора, которого попросили описать бой сразу же после его окончания какие-то невежественные незнакомцы, и среди них не было ни одного афисионадо[107], в то время как сам он ещё не избавился от пережитого страха, и до сих пор чувствует себя ближе к тому животному, убитому на солнечной арене, чем к этим людям, что пристально изучают его со странным блеском в глазах, как будто он — убийца.

В любом случае нет такого понятия, как афисионадо войны — есть просто те, кто творят её и кого творит она, и все остальные.

Распеги осушил стакан вина и поднялся на ноги.

— Я расскажу вам как-нибудь в другой раз. Мне нужно наверх, повидаться с матерью. Вы же знаете какая она: может я и полковник, но всё равно получу поленом по башке, если обнаружится, что я бездельничаю в бистро вместо того, чтобы сразу к ней подняться.

Все засмеялись. Они и сами знали эту старуху, испанку с другой стороны горы, вспыльчивую, властную и к тому же алчную: и она не могла не быть такой, какой была, если хотела сохранять хотя бы подобие порядка в доме Распеги.

Полковник оставил свою машину у дома кюре, зашёл в бакалейную лавку, где помимо прочего продавались эспадрильи[108], и, сев на каменную скамью, надел купленную пару в окружении всех мальчишек и подростков деревни, которые впивались в него взглядами, как слепни перед грозой.

Нет, он хотел поговорить не со стариками и сверстниками, а с этими ребятами — только они могли его понять. Завязывая шнурки на лодыжках, он наблюдал за ними и уже знал, что у троих или четверых, хотя сами они того и не знали, был вкус к войне и приключениям, и они последуют за ним.

Он уже видел, как Эсклавье приветствует их, засунув руки в карманы:

— Ну что, говнюки! Как думаете, что вы получите, присоединившись к нам? Что-то такое, что внушит благоговейный страх вашим приятелям и подружкам — красный берет, значок парашютиста и прыжковые ботинки? Знаете, во что вы на самом деле ввязываетесь? Тяжкий труд, пот, кровь, может быть, смерть. Запомните это хорошенько, безмозглые. Вы здесь, чтобы умереть. Так что если среди вас кто-то хочет передумать, сейчас самое время.

Чёртов Эсклавье, он умел пускать пыль в глаза! Никто из новичков никогда не выходил из рядов и не просил разрешения уйти.

Буден однажды попробовал ту же линию, но того, что нужно у него не было — из двенадцати остались только четверо.

Этот ублюдок Буден умудрился заболеть как раз во время Дьен-Бьен-Фу! И надо заставить его за это заплатить! Для начала не подавать никаких признаков, что жив, и не отвечать ни на одно из его писем…

Подошёл кюре:

— Пьер.

Забавно было слышать своё имя — с тех пор, когда его так называли, прошло много времени. Это заставило Распеги вспомнить, что детство он провёл вне армии.

— Да, месье декан[109]?

— Тебе следует повидаться с полковником Местревилем. Он продолжает говорить о тебе так, будто ты всё ещё при нём.

Кюре немного завидовал этому.

— Конечно, я с ним повидаюсь.

— И ещё кое-что. Вот, возьми это! Ну же, говорю тебе, возьми…

Неуклюжим жестом, полным грубой приязни, он протянул ему старую трость — свою макилу[110], с затупившимся концом и кожаной ручкой, почерневшей от пота. Рассказывали, что когда аббат Ойямбуру был помоложе, он вместе с другими баскскими кюре отправился сражаться против Франко, и что его трость была единственным оружием, которое он когда-либо носил.

— Она ведь будет всегда с тобой, Пьер Распеги? Эта трость будет напоминать тебе о родине, если ты когда-нибудь позабудешь её.

Кюре готовил почву.

Распеги надел на запястье кожаный ремешок, крепко сжал трость и крутанул ею вокруг головы, а потом широким, лёгким шагом начал карабкаться по тропинке, ведущей в горы и лес Эра.

На полпути он встретил своего брата Фернана с отарой — они обнялись или, скорее, соприкоснулись щеками, похлопав друг друга по спине и плечам, по узловатым мышцам, откуда мужчина черпает свою силу.

— Благодаря тем деньгам, которые ты прислал, — сказал Фернан, — у нас есть сотня совершенно прекрасных овечек. Хочешь сходить и пересчитать их? Мать говорит, что ты мог бы поступить куда лучше и сэкономить побольше вместо того, чтобы пьянствовать и бегать за девочками, что мужчины, которые уехали в Америку, присылают куда больше тебя, и что, дескать, нет проку быть полковником, и так далее, и тому подобное… Не слушай её, Пьер. Она ужасно гордится тобой… и я, я тоже горжусь своим большаком.

Мать, должно быть, услышала их. Слух у неё был острый, а ветер в тот день разносил звуки далеко. Они нашли её перед входной дверью: маленькую, смуглую,