…Опираясь на руку дочери, он медленно шаркал вдоль ограды Люксембургского сада. Затем остановился перевести дыхание.

— Какая необыкновенная участь у этих Эсклавье! — внезапно сказал он Гитте. — Этьен умирает вернувшись из СССР, где его принимали с триумфом. Через несколько дней за ним в могилу следует Поль после того, как он убедил проголосовать за исключение его брата из социалистической партии — в итоге и коммунисты, и социалисты хоронят каждые по своему великому человеку, развёртывая красные знамёна и оскорбляя друг друга на могилах! Тем временем Филипп лежит на пороге смерти в госпитале Ханоя, с ранением в живот, получив его во время атаки на вьетминьскую деревню, над которой реял всё тот же Красный флаг.

Оба умирающих звали Филиппа. У одного из них был только Вайль, которому можно было передать своё «политическое завещание». У изголовья Поля находился бывший председатель совета, замешанный в каком-то сомнительном деле. Но никого не было рядом с матерью Филиппа, когда она умерла через месяц после своего великого человека, никого, кроме старого Гольдшмидта. Она просила чётки. Женщина в лавке религиозных товаров спросила меня: «Это для кого-то принимающего первое причастие?» Да, действительно удивительная семья! Филипп так же красив, как его отец, даже глаза те же — серые, как море в Бретани. Но война и страдания оставили печать на его лице. Сырая глина, обожжённая в печи. Я должен как-нибудь спросить Филиппа, почему он остался в армии.

— Я знаю почему, потому что я израильтянка.

— Ты немножко влюблена в Филиппа, не так ли?

— Ты не можешь идти дальше, я вызову такси.

— Предупреждаю тебя, Эсклавье допускают в свою жизнь только покорных и скромных женщин.

* * *

Оставшись один в гостиной Филипп Эсклавье со стаканом в руке расхаживал взад и вперёд вдоль книжных полок: старые книги в кожаных или пергаментных переплетах, книги в бумажных обложках, чьи корешки пожелтели, а названия выцвели на свету.

При жизни отца комната была завалена только что вышедшими книгами.

Почти все содержали непременное посвящение:

«Мэтру Этьену Эсклавье со всем моим восхищением…», «Дань почтения ученика…», «Путеводному свету нашего поколения…».

Грубая лесть мешалась с искренностью.

Этьен Эсклавье вдыхал запах новых книг, как аромат цветов или фруктов. Он обожал запах бумаги и свежих чернил. Наугад перебирая стопки, он просматривал книгу и через несколько минут снова откладывал, но порой, когда в нём пробуждался интерес, он уносил её, прижимая к груди, как драгоценную находку.

Именно в этой комнате отец и сын давали полную волю своей исключительной страсти. Между собой они говорили на языке, ключ к которому был только у них. Великие люди Третьей Республики, писатели и художники, приезжая к Эсклавье, обнаруживали, что их окрестили дурацкими прозвищами. Иногда, на потеху сыну, профессор разносил одного из них в пух и прах, и вскоре их нелепость, тщеславие и ложь усеивали ковер. Филипп взял книгу. «О браке» Леона Блюма[98]. Шумиха, которую она вызвала при публикации, теперь казалась смехотворной. Он вспомнил Леона Блюма.

Это было в 1936 году, ему было тринадцать лет. Этьен Эсклавье с его длинными серебристыми локонами, развевающимися на каждом шагу, держа его за руку прошёл от площади Нации до Бастилии, чтобы познакомить с этим Народным фронтом, который сам частично и создал.

Прикосновения Леона Блюма были нежны, он погладил маленького Филиппа по волосам, а толстый Жуо[99] так крепко прижал его к своей «требухе», что он заплакал.

Именно в этой комнате, через эту самую дверь, появился Ойген Йохим Ратс.

Филипп отчётливо помнил это. Как и он сам сейчас, тот положил руку на спинку этого кресла и, как и он, носил капитанские знаки отличия, но в большой гостиной было очень холодно.

Поражение, как чёрная вуаль, опустилось на Париж. Пришла оккупация, и на улице де лʼЮниверсите наступили тяжёлые времена, где все, в конце концов, были слишком хорошо воспитаны, чтобы заниматься деятельностью на чёрном рынке.

Парижем правили немцы, а жителями Парижа — торговцы с чёрного рынка, кустари, молочники, бакалейщики и мясники.

Этьен Эсклавье нашёл себе укрытие в великолепной изоляции, куда взял с собой сына. Убедить его было легко, указав на действующую тогда мораль, что сейчас не время компрометировать себя. Каждый день он усыплял его тем снотворным, которое называл «отстранённостью».

Хотя в глазах оккупационных сил профессор Эсклавье вызывал подозрения, его слава была такова, что он сохранил кафедру в Сорбонне. Студенты стекались на его лекции по истории, как будто надеялись, что смогут раскрыть секретное послание, которое скажет им, что они должны сражаться и умереть.

Но профессор ничего не говорил им, и студенты пытались отыскать какой-то тайный смысл в каждом его слове.

Немецкий офицер прибыл поздно вечером. Он был высок, строен, носил Железный крест и безупречно говорил по-французски.

Этьен Эсклавье, очень бледный, встретил его стоя, и когда Филипп вложил свою руку в ладонь отца, он почувствовал, как она дрожит, точно у старика. Он понятия не имел, что его отец может так быстро постареть и до такой степени потерять самообладание.

— Не волнуйтесь, — сказал немец, — я пришёл не для того, чтобы арестовать вас. Я — Ойген Йохим Ратс, был вашим учеником в Сорбонне.

— Теперь я вспомнил, — с усилием ответил профессор. — Не угодно ли вам присесть?

— Пожалуйста, считайте этот визит совершенно личным — визит ученика к учителю, ничего более. Вы говорили нам: «Мир движется к социализму, национализм умирает, войны станут невозможными, потому что люди больше не хотят их, а марионетки, подобные Гитлеру и Муссолини, будут осмеяны…» Теперь весь немецкий народ стоит за фюрером, и я имею в виду народ, рабочий класс. Во главе своего танкового эскадрона я пересёк Францию от Туркуэна до Байонны за две недели. Демократии оказались неспособны сражаться, и Европа будет восстановлена вокруг германской нации и её легенд. Вы ошибались, профессор.

— Возможно.

— Мой ординарец ждёт меня снаружи на лестничной площадке с кой-какой провизией. Я был бы рад разделить её с вами и продолжить эту дискуссию за ужином.

Филипп выскользнул из рук отца.

— Нет. Вон отсюда! — сказал он немцу.

Отец запротестовал:

— Замолчи, Филипп!

А затем попытался объяснить:

— Я принимаю здесь своего бывшего ученика, а не врага. Пожалуйста, простите его, месье Ратс.

Немец улыбнулся.

— Молодой человек, некоторые шестнадцатилетние мальчики уже испытали горький вкус войны, а другие — умерли с винтовкой в руках. Я считаю, что будь я в вашем возрасте, будь я французом, я бы не ограничился простой невежливостью. Я пришёл сказать вашему отцу, что если большинство