Шрифт:
Закладка:
«Не так уж всё и плохо, — сказал себе Вайль, — пока он придерживается обобщений. Возможно, он не будет говорить о Маутхаузене и причине, по которой меня отправили в лагерь… возможно… потому что Фурнье наверняка всё рассказал ему об этом. Он чувствительный человек, старина Филипп. Пусть он немного груб, но боится причинить боль сестре или опозорить имя семьи. Отправлен в лагерь за деятельность на чёрном рынке. В конце концов, нужно было жить, вернее, выживать. Филипп не может этого понять. Эсклавье веками трудились в сфере почёта и тонких чувств. Теперь, когда я твёрдо стою на ногах, то готов чувствовать так же утончённо и даже больше, чем кто-либо другой!»
— Ты пьян, Филипп?
Он не мог удержаться, чтобы не спровоцировать шурина. Возможно, Филипп сейчас ударит его, уложит на месте, как он сделал это в лагере, когда поймал его на краже чужого пайка. Тогда Вайль испытал волнующее ощущение блаженства — очень странное ощущение.
Голос Филиппа был далёким и отчуждённым.
— Я ещё недостаточно пьян. Вайль, ступай и принеси немного спиртного, потому что в моём доме пьют спиртное, а не травяной отвар. Мы с тобой вместе напьёмся в стельку. Нет, с нами все напьются в стельку, даже кюре. К делу, Мишель, мальчик мой, меня мучает жажда. Давай, ты знаешь, какие напитки выбирать, не рассказывай басни…
На этот раз намёк был направлен точно в цель. Вайль продал немцам запас контрабандного алкоголя, вот почему его отправили в Маутхаузен…
Филипп был пьян. Виллель взмок от любопытства. Он чувствовал, что вот-вот откроется какая-то по-настоящему пикантная тайна.
— Поторопись, Мишель.
Вайль медленно оторвался от каминной полки.
Капитан открыл ему дверь и вытолкнул наружу. Гитте тоже вскочила на ноги, как будто заклинание, которое приковывало их всех к месту, оказалось разрушено. Она тёрлась головой о грудь Филиппа, она кусала его, целовала, царапала, она смеялась, плакала и ласкала его лицо.
— Наконец-то ты вернулся, Филипп. Я касаюсь тебя, целую тебя. Сегодня вечером ты как всегда такой же небритый.
Тяжело дыша и отдуваясь, старый Гольдшмидт схватил капитана за руку и прижал её к своему толстому животу — он всхлипывал, отчего выглядел ещё уродливее, чем обычно.
— Почему ты не дал нам знать? Мы бы приехали и встретили тебя на станции или в Марселе…
Виллель закурил сигарету и задумался:
«Это совсем не забавно, все в слезах. Слишком банально, но всё же только что мы были очень близки к моменту истины. Интересный этот капитан, очень интересный. И он — большая любовь крошки Гитте, вы только посмотрите!»
Гости Вайля один за другим проходили мимо, не смея взглянуть на Филиппа, который всё ещё стоял возле двери. Доминиканец на ходу произнёс елейным тоном:
— Да простит вас Господь, сын мой.
— Я хотел бы снова увидеть вас, капитан, — сказал Виллель. — Помните, я был во Вьетри во время вашего освобождения… Тот великолепный жест, да, бросить ваши пальмовые шлемы в реку… Я позвоню вам… в самом ближайшем будущем.
К его удивлению, Эсклавье позволил пожать ему руку, которую не держал Гольдшмидт.
А Филипп вдруг почувствовал себя усталым, опустошённым, лишённым гнева. Ему стало стыдно за себя и свою вспышку.
Вайль вернулся с бутылкой коньяка, поставил её на стол и исчез. Внезапно у него появились лощёные манеры метрдотеля.
* * *
— Ты зашёл слишком далеко, Филипп, — мягко заметил Гольдшмидт, заставляя капитана сесть рядом. — Только ты и позволил Вайлю стать наследником твоего отца и его идей. Знаешь ли ты, что у него есть задатки великого писателя? Он эксгибиционист, который страдает, разоблачаясь на публике, но в то же время не может устоять перед искушением сделать это…
— Душевный стриптиз. Однако он очень заботится не называть причину своей отправки в лагерь!
— Однажды он сделает это… потому что не сможет остановиться. Эксгибиционисты — странные люди, а мы, евреи, все эксгибиционисты.
— Даже евреи Израиля? — поинтересовалась Гитте.
— Нет, они, похоже, избежали этого проклятия. Но в то же время они потеряют свою гениальность, которая есть смесь хитрости, неугомонности и страха. В подсознании каждого еврея глубоко укоренился страх перед погромами. Но израильтянин не знает его. Он возделывает землю, которая принадлежит ему, и на плече у него винтовка. Лишённый своих корней еврей на протяжении веков неизбежно ненавидел все формы национализма. Нации — негласные семьи, из которых он ощущает себя исключённым. Поэтому он изобрёл коммунизм, где понятие класса заменило понятие нации. Но это последнее изобретение, появившееся благодаря его гению, не решило проблему, по крайней мере, не для него, поскольку еврей, по сути, находится вне всяких социальных классов точно так же, как он находится вне каждой нации. Поэтому он остаётся на окраине коммунизма и становится так называемым прогрессистом. Израильтяне пошли противоположным путём, но почти сразу же пострадали от националистической горячки. Видишь, Филипп, я как всегда многословен. Всё это только для того, чтобы сказать тебе, что я еврей, а не израильтянин, и что Вайль такой же, как я. Это одна из причин, почему я так привязан к нему.
— Я — израильтянка, — сказала Гитте. — Я — националистка, и на мне нет проклятия. Не хочешь ли жениться на мне, Филипп? Мы вместе устроим погромы и будем с длинными ножами гоняться за Вайлем и старым Гольдшмидтом по всем коридорам дома!
— Ладно, — сказал Филипп, — я усвоил урок. Вы оба очень дороги мне, но просто оставьте меня в покое с моей бутылкой коньяка.
— Когда ты придёшь к нам обедать? — спросила Гитте. — Я приготовлю тебе самое «националистическое» блюдо — бифштекс и картошку-фри. Я научилась готовить, чтобы было легче соблазнить тебя.
— Ты знаешь, что говорил твой отец, — продолжал Гольдшмидт. — История неизбежно приведёт нас к коммунизму. Вместо того, чтобы бороться с ним, мы должны очеловечить его, чтобы сделать приемлемым для Запада.
— Я знаю, что такое коммунизм, и теперь могу сказать, что он невыносим и никогда не может быть очеловечен.
Гольдшмидт с некоторым трудом поднялся со стула. У него была астма, и он задыхался на каждом шагу. Однажды его сердце не выдержит, и это окажется последним для словоохотливого, любознательного, терпимого старика. Он всегда жил в тени других, забыл о себе, и вот смерть внезапно напомнила ему о его
