У де Глатиньи возникли некоторые трудности с тем, чтобы вставить ключ в замок — к горлу всё это время подступала надоедливая икота.

Клод ждала его в халате, её пепельно-светлые волосы были зачесаны назад, что придавало ей сходство со старухой. В руке она держала чётки. Вечно ей нужно было зайти слишком далеко!

— Вы пьяны… пьяны и жалки. Так пьяны, что даже не можете удержаться на ногах. Вы заслуживаете, чтобы я подняла детей дабы они полюбовались на всё это.

— Пьяный илот для спартанцев[105].

— Что за илот? Вы мне омерзительны. Но что, в конце концов, с вами сделали в Индокитае?

— Хватит!

— Мы разберёмся с этим немедленно. Я категорически настаиваю.

— Да что б тебя!

Он едва успел броситься в уборную, и его стошнило — он надеялся, что вместе со всем выпитым из него выйдет вся теперешняя жизнь, все финансовые и домашние заботы, маленькая графиня с её крышеманией, и вновь придёт это ощущение бытия никем.

С той ночи Клод спала в отдельной комнате, и капитан не мог нарадоваться этому. Теперь он мог спокойно читать и размышлять.

Глава третья

Мулы с перевала Юркиаг

Первый из трёх месяцев своего отпуска подполковник Распеги провёл в родной деревне Альдюд, на ферме Распеги, недалеко от перевала Юркиаг. Первые дни стали одними из лучших в его жизни.

Прогуливаясь по берегам реки Нив, карабкаясь по горам, насквозь пропитанным дождём и туманами, охотясь в лесах Иррати или у ручья Эра, он вспоминал сперва мальчонку-пастуха, которым когда-то был — нездешнего и одинокого — и паренька-подростка, ставшего опытным перевозчиком контрабанды, чья кровь бурлила в венах подобно потоку. Это было во время гражданской войны, и республиканцы платили за оружие и боеприпасы высокую цену.

Однажды ночью люди Франко схватили его вместе с отцом. Всю ночь его избивали до полусмерти и оставили умирать на склоне горы. Старика же жандармы испанской гвардии[106] оттащили на дно оврага и прикончили пулей из карабина.

Семья Распеги могла бы одинаково хорошо трудиться как на Франко, так и на Республику — они были просто контрабандистами, которые пользовались любой возможностью заработать немного денег. Но с того дня Пьер-Ноэль Распеги поклялся в непримиримой, абсолютной ненависти к галисийскому диктатору.

Через несколько дней после освобождения из лагерей Вьетминя полковник заказал себе машину. Она ждала его в Марселе. Бордовый «Реженс» с кремовой обводкой, массой ослепительного хрома и шинами, чьи боковины сверкали белой резиной. Он был оснащён радио и зеркалами заднего вида на обоих крыльях.

В целом это отдавало безвкусицей и было вполне в духе разбогатевшего лавочника, но Распеги всё устраивало. Он знал, что должно было привести его земляков в трепет.

Полковник тщательно рассчитал время прибытия, чтобы появиться перед церковью как раз в тот момент, когда прихожане собирались выходить после обедни. Мужчины с чётками на запястьях спускались с дубовой галереи по наружной лестнице, пока женщины в чёрных мантильях выходили из низкого свода, осеняя себя крестным знамением.

Он стоял в новенькой форме, увешанной всеми его наградами; с криво зажатой во рту «носогрейкой»; с бамбуковой тростью под мышкой и в берете набекрень, — стоял, расправив плечи, выкатив грудь и напружинив мышцы в позе, которую разнесла по стране каждая газета.

Лишь мгновение спустя мужчины признали в нём «великого баскского кондотьера».

Жан, самый младший из мальчиков Арреги, закричал первым:

— Это Пьер Распеги с фермы Юркиага, полковник из Индокитая, это точно он и у него американская машина!

Потом они бросились к нему. Половина деревни состояла с ним в родстве по мужской или женской линии, и все настаивали на том, чтобы обнять его, давая понять таможенникам и полиции, чьи они родичи.

Было сказано, что его мать и брат приходили на первую мессу, но после сразу же вернулись в горы, поскольку одно из их животных заболело.

Появился кюре — несмотря на возраст, он всё ещё ходил широченным шагом, будто паук-сенокосец, и носил свой берет, надвинув его на нос. Кюре схватил Распеги за плечи и сжал его мускулистые, твёрдые, как корни, руки:

— Вот значит ты где, и, конечно же, тебе удалось заявиться к концу службы, чтобы пропустить мессу. Совсем не изменился!

Распеги услышал, как какой-то мальчик говорит на своём родном языке:

— Это правда, он такой же большой и сильный, как на своих фотографиях, и совсем не старый.

Ради мальчика Распеги выпятил грудь и напряг мышцы. Это был тот сорт похвалы, который тронул его больше всего.

Мужчины потащили его в деревенскую корчму.

Пока разливали вино, Эскотеги, который вместе с ним проходил отборочную комиссию, спросил:

— Ну же, Пьер, расскажи нам об этом. Как там всё было?

Как там всё было! Объясни им это, людям, которые почти никогда не покидали свою долину; объясни китайцев и Вьетминь, высокую слоновую траву Тонкина и рисовые поля в дельтах рек, грязь и пыль, сражения, страдания, смерть и то, что он и ему подобные стремились найти за всей этой смертью!

— Не сладко, — ответил он своим скрипучим голосом, — но пробирает до печёнок.

Он всматривался в них, полуприкрыв глаза.

Кюре сел напротив, чтобы получше рассмотреть его. Это и в самом деле был Распеги, член того клана пастухов, которые занимались кражей овец и контрабандой, но никогда не избавлялись от своего груза, предпочитая биться и сбрасывать таможенников в овраги и ущелья; пастухов, которые дальше других заходили в добре или зле, которые были также и кудесниками, знававшими секреты зверей и людей, с глубоко укоренившейся, неистовой страстью к женщинам, особенно чужим женщинам. А этот был худшим и лучшим из всех — самым непонятным, самым скрытным и в то же время самым словоохотливым, более гордым и более языческим, чем кто-либо ещё.

Но однажды вечером, ближе к концу войны, когда Пьер Распеги вернулся в короткий отпуск, кюре обнаружил его, коленопреклонённым на клиросе, неподвижным и прямым, как рыцарь в день своего посвящения. Он никогда не видел человека настолько красивого и молящегося с таким жаром. Лейтенант Распеги только что узнал, что его люди сражаются без него. В остальное время он всячески давал понять, что не верит в Бога и якшается с дьяволом.

Ему придётся пустить свои корни в баскскую землю, жениться и поселиться здесь. Кюре поговорил с его матерью и теперь присматривал ему жену. Какая женщина от Байонны до Сент-Анграса, богатая или бедная, графиня или судомойка, откажется